| |
© журнал "Русский инок", Джорданвилль, США
Архимандрит Константин (Зайцев)
ЛЕКЦИИ ПО ИСТОРИИ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ,
читаные в Свято-Троицкой семинарии
ДО-ПЕТРОВСКИЙ ПЕРИОД
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ОГЛАВЛЕНИЕ:
I. Различие оценки нашего прошлого, до-петровского, традиционным "литературоведением" и той оценки его, которая рождается из современного, послереволюционного, опыта. Проблема "эмансипации".
II. "Былины", как обнаружение слитности народного умоначертания с Православием. Где сохранились они? Цикл былин. Два поколения богатырей. Характеристика отдельных богатырей. Илья Муромец, как русский идеал человека-христианина.
III. Церковнославянский язык. Великое дело "солунских братьев". Судьба его. Единственность его. Освоение его возникающей Россией. Язык Церкви становится языком народа. Неизреченное значение этого.
IV. Ближайшая характеристика древней книжности. Главные ее предметы. Библия, Пролог, Четьи-Минеи, Изборники. Чужое и свое. Древнейшие памятники. Похвала князю Владимиру митрополита Илариона, как образец достигнутого русскими совершенства. Завершительная молитва, вошедшая в обиход древней Руси. "Слово" митр. Илариона, как свидетельство самобытности русской культуры. В чем эта самобытность еще проявилась? Значение эпохи Ярослава Мудрого по свидетельству летописи.
V. Церковь, как источник внешнего объединения Руси. Церковь, как источник и внутреннего единства. Внутреннее содержание жизни, дарованное Церковью. Значение Киево-Печерской Лавры. Глубина проникновения церковной культуры в каких словах находит выражение, по сравнению с Западом? Поучение Луки Жидяты, как свидетельство о новом укладе жизни. Основные черты этого уклада. Отношение Руси к латинству. Завещание преп. Феодосия кн. Изяславу. Ответ папе Клименту митрополита Иоанна.
VI. Русские летописи, как обнаружение церковного сознания. "Повесть временных лет" и три начальных ее вопроса. Проблема личности Нестора. Характерные черты летописного сказания. Отличие "летописца" от "историка". Типическое заключение Лаврентьевской летописи. Какие интересы преобладают в летописи? Мировоззрение летописца. "Знамения". Особая миссия русского человека. Созвучность голоса летописца общенародному сознанию. Особое место летописи русской среди хроник иных народов. Оценка ее Шлецером. Иные труды преп. Нестора. Особое значение св. кнн. Бориса и Глеба в русской жизни.
VII. Поучение детям Владимира Мономаха, как свидетельство христианского мировоззрения, проникшего глубоко в семейную жизнь. Послание Даниила Заточника, как обнаружение изощренной литературности. Другие проявления словесного мастерства. Кирилл Туровский. Никифор грек. Начало Киевского Патерика. "Хождение иг. Даниила в Святую Землю". Содержание этого памятника. Значение его, как свидетельства народного самосознания. Место этого памятника среди однородной литературы. Внешний вид древних памятников. Как они писались? На чем? Какой вид являла собою древняя "книга"?
VIII. "Слово о полку Игореве". Судьба его рукописи. Поэтическая сила "Слова". Какой домысл она вызвала? Переводы "Слова". Чем определяется изолированность этого памятника? Суждение А. Н. Майкова. К какому жанру литературы надо отнести "Слово"? Чувствуется ли в "Слове" личность автора? Содержание "Слова". Как себя называет сам этот памятник? Фабула "Слова". Плач Ярославны. Характеристика средней части "Слова". Верно ли, что в "Слове" отразилось "двоеверие"? Язык "Слова". Переводы его на иностранные языки.
IX. Общая характеристика достижений Киевской Руси. Чего не дала Киевская Русь? Битва при Калке. Нашествие татар. Отношение татар к духовной культуре Руси. Молчаливый сговор Руси с татарщиной. Личность св. Александра Невского на фоне великих событий современности его. Контраст материального разорения и культурного и политического разгрома, с одной стороны, и духовного подъема, с другой. "Святая Русь". Внутреннее сосредоточение Руси. Выносливость и сила самовосстановления. Монастыри, как очаги духовного горения. Расцвет духовной культуры на фоне оскудения: иконопись и церковное пение.
X. Молчание и собранность духа. Духовная свобода, купленная отказом от гражданской свободы, как формула возникающей русской государственности. Отражение событий в литературе. Калка в изложении летописи. Нашествие татар и падение Киева. Запустение в описании путника в Царьград. "Слово о погибели Русской Земли". Татарская неволя, как она отразилась в поучениях еп. Серапиона. Поучение его же по поводу волхований. Сопоставление с Западом в вопросе оценки волхований. Татарское нашествие в народном творчестве. Сказание о разорении Рязани. Фабула ее. Действующие лица. Заключение Повести и плач.
XI. Александр Невский в литературном изображении. Житие. Историческая ткань в нем сохранившаяся. Образ св. князя. Сказание о граде Китеже. Муромское сказание о кн. Петре и девице Февронии. Задонщина. Характеристика ее. Откуда ясно, что это позднейшая переработка? Сопоставление Задонщины, как литературно-изощренного произведения, с ранними сказаниями, эпически простыми. Несколько образов из этих сказаний. Расцвет житийной литературы. Епифаний Премудрый и Пахомий Логофет. Какое внешнее влияние на них обнаружилось? "Плетение словес". Характеристика обоих. В чем отличие нового типа житий от древних? Что найдем мы в этих житиях и чего найдем мало? Жития, как школа благочестия. Характеристика монастырей, как очагов культуры духовной.
XII. Двойная церковно-духовная генеалогия Руси. Связь с Византией. Лояльность к ней Руси. Флорентийская уния. Кн. Василий и Исидор. Русь вырастает в преемницу Византии, как хранительницы Православия во вселенной. Падение Царьграда. Отражение Флорентийского Собора в литературе. Сказание о взятии Царьграда Нестора-Искандера. Символика, в нем изображаемая. Пророчества, в нем отмеченные. Изображение падения Царьграда летописцем русским. Углубление и развитие идеи "Третьего Рима" в политической литературе. Сказание о князьях Владимирских. Сопоставление падения Византии с датой ожидаемого апокрифической литературой конца истории. Ненаступление этого конца заостряет интерес к истолкованию дальнейшего хода исторической жизни. Сказания и пророчества, возникшие в Новгороде и Пскове. Повесть о "Новгородском белом клобуке". Уточнение и полное раскрытие теории третьего Рима в творениях старца Филофея. Сведения, о нем имеющиеся. Послание к Мунехину. Послание к самому князю Василию III. Теория Третьего Рима, как принадлежность общая русского сознания, как связующая сила, объединяющая население Великой Равнины в Русский Народ.
XIII. Незнание Русью богословствования, как самостоятельного задания. Опасение пред самочинным умствованием. Оригинальная литература рождается по особым поводам: проповеди, поучения, послания. Пример: послания преп. Кирилла Белозерского, послание архиеп. Вассиана. Появление богословских трактатов по особым поводам. "Стригольники" и вызванная ими литература. "Жидовствующие". Вызванная ересями спасительная реакция. Архиеп. Геннадий. Полезные его начинания, косвенно обусловленные ересями. Участие выучеников Запада в его мероприятиях и наличие оглядки на латинство. Опорачивает ли это обстоятельство церковную реакцию на ереси в целом? Общая характеристика этой реакции в ее двух крыльях.
XIV. Иосиф Волоцкий. Краткая его биография. Чей он выученник? Его пребывание в Боровском монастыре. Основание своего монастыря. Характеристика его и Иосифа в нем. Духовная грамота преп. Иосифа. Только ли внешняя дисциплина лежит в основе монашеской жизни? Преп. Иосиф, как богослов. Своеобразие русского благочестия, как его понимает преп. Иосиф. Опасность ересей. Борьба с нею. Суровость мер. Чем она вызывается? Есть ли тут подражание Западу? Преп. Нил Сорский. Краткое его жизнеописание. В чем отличие подвига монашеского, по учению преп. Нила, от учения о том же преп. Иосифа? Проблема "нестяжательства". В какую крайность впадали "нестяжатели"? Пример Вассиана Патрикеева. Проблема государственности в понимании преп. Иосифа. Подготовка иерархии.
XV. Преп. Максим Грек. Как возникло его приглашение? Первоначальная судьба Максима Грека на Руси. Характеристика Максима и его отношение к Руси. Путь его жизни. Обличительная и просветительная деятельность Максима. В чем остался он чужд России? Влияние Максима. Стоглавый Собор. Сопоставление некоторых его решений с высказываниями Максима. "Школа" Максима Грека. Зиновий Отенский и его литературная борьба с еретиками. Как возникло сочинение Зиновия против Феодосия Косого? Суждение о нем арихиеп. Филарета Гумилевского. Своеобразие русского богословствования.
XVI. Митрополит Макарий. В чем его значение? Его место рядом с Царем Иоанном IV. Четии Минеи. Вступление к ним. Объем их. Значение и содержание. Степенная книга. Доля участия в составлении ее митр. Макария. Значение этого труда. Никоновский лицевой летописный свод. Какова идеологическая установка всех этих начинаний? Кончина митр. Макария.
XVII. Иоанн Грозный. Трагическая двойственность его личности. Письмо Царя игумену Кирилло-Белозерского монастыря. Характеристика этого документа Буслаевым. Современный литературный портрет Царя. Проявление личности Царя, и в положительных, и в отрицательных чертах ее, в переписке с Курбским. Характеристика последнего. Как отвечает на его обвинения Царь? В чем сам его обвиняет? Трагедия Курбского. Его исторический труд, оценка его. Общая оценка деятельности Курбского. Иван Пересветов. Кто он? Какова связь его сочинений с государственной философией Грозного? Литературная ценность его писаний. Беседа Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев. История о Казанском Царстве. Идеологическое и литературное значение этого памятника.
XVIII. Домострой. Кому приписывается авторство его? Общая характеристика этого памятника. Почему к нему наблюдается в литературе отрицательное отношение? В чем значение этого памятника? Как в введении определяется назначение всего поучения в целом? Как определяются гражданские обязанности русских людей? Внешний вид дома доброго христианина. Образ домашней молитвы. Воспитание детей в страхе Божием. Чем, какими соображениями обусловливается суровость воспитания? Особая глава, посвященная разъяснению необходимости "спасать страхом" детей. Общее восприятие жизни, как подвига душеспасительного, и проявление подобного умоначертания в советах об общем порядке всякого делания жизненного. Усугубление подвига в условиях посещения человека болезнями и скорбями. Предостережение против неправедного жития и изображение разных форм проявления такого жития. Общая характеристика этого кодекса жизненных правил - всеобъемлющего. Та часть "Домостроя", которая носит характер личного поучения сыну со стороны попа Сильвестра. Проявления нового духа. Язык Домостроя.
XIX. Книгопечатание. Первые его проявления. Варфоломей Готан. Франциск Скорина. Возникновение усиленной потребности в печатной книге на Руси. Максим Грек и его связь с книгопечатанием. Как современное сказание определяет мотивы возникновения книгопечатания на Руси при Грозном? Отношение к этому делу митр. Макария. Первые опыты. Печатный двор и первый труд его печатников. Как и где объяснил причины катастрофы Иван Федоров? Дальнейший жизненный путь его. Эпизод в Литве с гетманом Хоткевичем. Период Львовский. Апостол. Период Острожский. Конец жизни Федорова во Львове. Надгробная надпись. Заключительные слова львовского послесловия, как выражение взгляда Ивана Федорова на свое призвание. Судьба другого первопечатника. Позднейшая судьба печатного дела на Руси.
XX. Паломничество. Значение паломничеств. Групповые паломничества. Архиеп. Антоний Андрейкович (Книга Паломник). Описание службы Св. Софии. Стефан Новгородец и его путешествие в Царьград. Сказание о Царьграде и Беседа о святынях. Игнатий Смолянин. "Ксенос, глаголемый Странник" троицкого монаха Зосимы (XV в.) "Хождение" купца Василия к святым местам. Хождения времен Грозного и Феодора Иоанновича. Особое значение хождения Трифона Коробейникова.
XXI. Хождение за три моря Афанасия Никитина. Кто был Афанасий и как он попал в Индию? Что характерно для писания Никитина? Как проявлялась сила его веры? Как складывалась его судьба? Что побудило его возвратиться на родину? Как устроил он это возвращение? Его путь домой и конечная его судьба. История текста Хождения. Общая характеристика памятника и ее автора. Более поздние путешествия. "Ход в Персидское царство" купца Котова. Паломничество Василия Гогары.
XXII. Иулиания Лазаревская. Кем составлено ее житие? Основные черты ее биографии. Основные свойства ее характера. Как кончились ее дни?
XXIII. Литературное наследие Смуты. Какими чувствами проникнуты писания, связанные со Смутой? Летописец, составленный тобольским боярским сыном Сергеем Кубасовым. Мастерские характеристики-портреты Царя Феодора, царя Бориса, Самозванца и Шуйского.
XXIV. Повесть об Азовском сидении. Что лежит в основе этого писания? Какой исторический факт здесь описан? Основные этапы повествования. Попытка султана овладеть Азовом без боя. Ответ казаков - что в нем особенно заслуживает внимания? В частности - как отнеслась к просьбам о помощи Москва и как оценивают свои взаимоотношения с Москвой казаки? Чудесные явления, связанные с осадой и приступами. Как распорядились собою спасшиеся? Что мы находим еще в более обширных редакциях Повести.
XXV. Юго-Западный край. Общая характеристика положения русских в Литве и Польше. Братства и их значение в деле борьбы с латинизацией края. Откуда исторически возникли братства? К какому времени относится расцвет их, в новом их качестве? Тяжкие условия жизни православных. Облегчение принесенное патр. иерусалимским Феофаном. Иов Борецкий. Петр Могила. Его биография. Его взгляды на просвещение, нужное православным русским людям. Пагубное воздействие латинизации просвещения на чистоту веры и благочестие. Схоластика. Проповедь, в ее типических чертах православию чуждых. "Наука албо способ сложения казаний" Иоанникия Галятовского. Откуда берется материал для проповеди? Манера говорить. Примеры чисто внешнего и искусственного построения проповеди. Игра слов, как прием, обычный в проповедях Лазаря Барановича. Внешняя манера. Осуждение показного подъема в словах петровского Регламента. Сохранилась ли под покровом подобного просвещения подлинная церковно-православная культура? Поддержка с Афона в образе посланий Иоанна Вишенского. К чему он звал? К кому он обращался по преимуществу? Можно ли огульно осудить церковное просвещение, воспринявшее воздействие латинства? Ряд выдающихся деятелей просвещения подобного типа. Какие произведения педагогические вошли и в историю общерусского просвещения? Адам Зерникау.
XXVI. Царь Алексей Михайлович. Общая характеристика его личности. "Урядник Сокольничьего Пути", как памятника, показательный для "установки сознания" эпохи. Личность самого Царя, как она проглядывает сквозь этот памятник. Переписка Царя, как основной материал для суждения об его личности, и как человека, и как писателя. Переписка с митр. Никоном о последних днях жизни и о кончине патр. Иосифа. Другие обращики - письма к кн. Ромодановскому, к Ордыну-Нащокину, к кн. Одоевскому. Описание прибытия в Москву мощей митр. Филиппа. Что еще вышло из под пера Царя?
XXVII. Век Царя Алексия Михайловича. Общение с Западом, характерное для допетровской Москвы. Что новое являет собою век Тишайшего? Можно ли говорить о полной закрытости России от Запада применительно к правящему отбору? Отчужденность от Востока. Арсений Суханов: как он говорил грекам? Три фронта общения с внешним миром Руси непосредственно перед Петром: православный Восток, европейский Запад и Русский Запад. Катастрофа раскола. Можно ли говорить о целостности и нетронутости России ко времени Петра?
XXVIII. Западное влияние светское. Переводная литература. Ее преимущественно светски-развлекательный характер, даже когда она извлекается из литературы религиозной. "Великое Зерцало". "Римские деяния". Рыцарские повести. Повесть о Бове королевиче. "Фацеции" и "жарты". Апофегматы. Театр. Какие "действа" знала Русь? Пещное действо, как единственное в точном смысле "действо". Возникновение подлинного театра в царском дворце. Магистр Грегори. "Артаксерксово действо" или иначе "Комедия о Эсфири". Первый спектакль в 1672 г. Юдифь. Юрий Гивнер. Общая характеристика театрального репертуара. Что от него осталось? Школьные комедии.
XXIX. Влияние Киева. Греко-латинская школа, учрежденная патр. Филаретом при Чудовом монастыре. Новое училище боярина Ртищева при Андреевском монастыре. Откуда взять учителей? Роль Киева. Арсений Сатановский и Епифаний Славинецкий. Учеба и справа. Симеон Полоцкий: школьные драмы; комедии; вирши; латинская ересь.
XXX. Взаимоотношение с греками. Общая характеристика латинской образованности. Кто выступал на стороне греческой образованности? Основание греческого училища. Имело ли оно успех? Почему не победило направление греческое? Учреждение в 1687 г. новой "славяно-греко-латинской академии". Примитивность русского церковного сознания в его отвращенности от образования вообще. Опасность гордыни невежества. Проблема "справы", как задача, не разрешимая вне обращения к образованности. Путь должен был вести непременно к грекам - так естественно рождалось направление, нашедшее яркое воплощение в патр. Никоне.
XXXI. Протопоп Аввакум. Огромное дарование литературное Аввакума, нашедшее выражение в его замечательном "Житии" - автобиографии. Личность Аввакума, как она вырисовывается из этого "жития". Основные черты его биографии начальной. Брак. Священство. Столкновения Аввакума-священника с "начальником". Бегство в Москву. Как его принимают? Восстановление в правах - с каким результатом? Отношение к Аввакуму Царя и его приближенных. Обвиняет ли его Царь и в дальнейших конфликтах? Реформа Никона. Как ее ощутил Аввакум? Опала. Ссылка. Как складывается там жизнь? Дальнейшая ссылка. Как там складываетея жизнь? Взаимоотношения с Пашковыми. Супруга Аввакума. Взаимоотношения Царя и Аввакума. Возвращение в Москву. Путь туда. Долго ли сдерживается Аввакум? Новая опала. Горесть Царя. Попытки сближения и примирения. Конечная судьба Аввакума.
XXXII. Исправление книг и реформа патр. Никона. Возникновение раскола. Чувствительность русского человека к книжной традиции и к преданию. Трудности, отсюда возникавшие при прежних попытках исправления книг. Новый пример архим. Дионисия. Попытки обращения к востоку. Арсений Суханов. Чем начались реформы патр. Никона? Б. патр. Константинопольский Афанасий, Собор 1654 г. Запрос патриарху Константинопольскому Паисию и его мудрый ответ. Собор 1655 г. с участием патриархов восточных. Принятие троеперстия. Раскол в полном действии.
XXXIII. Раскол. Русский собор 1666 г. Суд над расколоучителями. Кары. Собор 1667 г. для суда над патриархом. Одобрены постановления русского собора о расколоучителях. Общая оценка раскола и мер против него принятых. Можно ли считать, что раскол был создан требовательностью излишней патр. Никона? В чем основной грех раскола? Попытка истолковать события концом мира. Хула на Церковь. Наставления протопопа Аввакума.
XXXIV. Григорий Котошихин. Биография автора сочинения "О России в царствовании Алексея Михайловича". Рукопись ее. В чем ценность памятника? Обращик ее текста - о царском воспитании. Содержание памятника. Можно ли признавать его объективным свидетельством о России эпохи царя Алексея Михайловича? Примеры пристрастных суждений.
XXXV. Юрий Крижанич. Кто он был и как попал в Россию? Сложность его натуры и его отношения к действительности, в частности, к русской действительности. Что он ждал от России? Имела ли записка Крижанича реальное значение в ту эпоху?
XXXVI. Общая характеристика духовного облика до-петровской Руси. Всецелостность овладения России Христианством. Своеобразие под этим углом зрения Руси по сравнению с Византией: суждения Гилярова-Платонова и Хомякова. Младенческая простота русского православного сознания, естественно устраняющая всякую пытливость. Естественное же отсюда восприятие совершенствования только в плане личного духовного роста. Превращение блага младенческой чистоты церковного сознания в зло гордыни невежества, поскольку предметом верности оказывается не Истина, а усвоенное извращение ее, с превращением отсюда свойств, способствующих спасению души, в препятствия тому. Общее равенство, вытекающее из первенства в сознании всех задачи спасения души: духовный же рост лишь повышает смирение. Отрицательное определение православной русскости, как отсутствие ценностей, способных соперничать с делом спасения души, устремленным к святости, откуда и возникновение определения Исторической России, как Святой Руси.
I. Различие оценки нашего прошлого, до-петровского, традиционным "литературоведением" и той оценки его, которая рождается из современного, послереволюционного, опыта. Проблема "эмансипации".
По новому сейчас смотрим мы на наше прошлое. До Революции перспектива "литературоведов" определялась общей настроенностью общества русского, воспринимавшего процесс европеизации России под знаком светлого расцвета, а "свое", до-петровское, принимавшего лишь, как некий бытовой фон, пусть не лишенный привлекательности, но на первенствующую ценность притязать никак не могущий. Сейчас зрячий глаз видит, в какую пропасть загнала нас измена нашему духовному прошлому. В новом свете встает старина. Уже обратной можно бояться крайности: излишней идеализации до-петровской Руси и отвержения не-критического всего достояния Империи. Чувство меры должно подсказать нам, что Империя, в своем задании исходном, была не изменой Исторической России, а, напротив, продиктованным обстоятельствами времени способом самозащиты, почему и при оценке достижений Империи надо разбирать, в чем именно погрешила она против этого задания, а в чем, напротив, послужила ему. Равно и оценка до-петровской Руси не исключает самой иногда суровой критики. Но одно безспорно: ценность Руси, в ее целом, определяется тем основным духовным зарядом, который обрела она на заре своего бытия, как очага Православной культуры. Именно под этим, только под этим углом зрения может быть воспринята Россия, как историческая данность, обладающая мировым значением несравненным. Уразумение этого бросает совершенно новый свет на ближайшее наше прошлое и одно только дает ключ к уяснению задачи настоящего. Вся, в целом, установка предреволюционного сознания русского, - общественного, политического, научного, даже отчасти и духовного, - с его устремлением к преодолению нашего прошлого, к освобождению от него, обусловливает то, что в искаженном виде отражается Россия, во всем наследии предреволюционной эпохи. Надо ли удивляться тому, что и внешний мир привычно воспринимает "царизм", как темное царство? Пафос обличения его преимущественно вдохновлял вождей тогдашнего общества, и только присущая русскому человеку чуткость к правде сделала то, что художественная литература, часто вопреки политическим убеждениям авторов, обезсмертила подлинную Россию, со всем ее исконным богатством. Но убежденных, т. ск. принципиальных апологетов этого богатства мы найдем мало. Во всяком случае не они были властителями дум. Понимание этого заставляет нас переоценивать все былые оценки, воздвигая на новом основании пирамиду культурных ценностей всего нашего долголетнего прошлого.
И другое еще открывается нам. Россия, верная своему духовному содержанию исходному, т.е. Россия церковно-православная, выросла вне режима свободы гражданской. Это - первоосновный факт русской истории. Переход же ее к режиму свободы - что было историческим заданием Императорской России, блистательно ею исполненным! - так называемая "эмансипация" России обернулась - увы! - использованием этой свободы для все большего отпадения от Православия. Можно без обиняков сказать: Россия, как духовное целое, не выдержала экзамена свободы. Этим определяется и смысл того испытания, пред которым стоит каждый русский человек современный, обладающей безценным благом свободы: способен ли он ее употребить на то, чтобы остаться сыном Исторической России, верным ее духовному существу, или остается он продолжателем, приведшей Россию к гибели, "эмансипации" антиправославной? Под этим углом зрения особенное значение обретает задача усвоения нами здравого понимания нашего прошлого, как сокровищницы духовной.
Удел России исключительный. Являя этнографическое многообразие, лишенное общего исторического прошлого, способного создать национальную культуру, сколько-нибудь отчетливо сложившуюся, русский народ, в состоянии еще, так сказать, культурного младенчества, оказался наследником культуры церковно-православной, ко времени выхода русского народа на историческую арену достигшей полного своего развития - можно даже сказать завершенного. В Византии церковно-православная культура явила все, что Господь открыл людям, в предельной полноте доступного им ведения. Задачей человечества оставалось только хранить это безценное богатство. Для этой цели и оказался призван входящий в историческую жизнь народ, лишенный культурно-исторического прошлого, а потому способный освоить все это богатство во всецелой его полноте, ничего своего не привнося. Ни грек, ни римлянин, ни даже германец не были способны на это: сознанием их владела в значительной мере дохристианская их культура. Создали, по преимуществу, церковно-православную культуру греки, но она не стала для греков культурой общенародной. Таковой она стала только в России. А для того, чтобы это стало возможным, Промысл Божий так устроил, что получили мы Православие уже облаченным в славянскую речь. Веком раньше началась эта духовная работа, предназначенная не для нас, на чужих нам почвах возросшая и достигшая расцвета, чтобы, испытав подлинную катастрофу, найти новое поприще, значения уже вселенского, в образе возникающей, как Православное Целое, России. Из Кирилло-Мефодиевского богодухновенного дела выросла Историческая Россия. Эта Россия, став православной, стала всецело православной. В этом - промыслительное своеобразие России. Народное умоначертание слилось с Православием нераздельно. Мы можем убедиться в этом, остановив свое внимание на так называемых "былинах", т.е. на народном эпосе, в котором на заре Исторической России отразилась душа народная с силою несравненной и во всей полноте человеческих горизонтов.
II. "Былины", как обнаружение слитности народного умоначертания с Православием. Где сохранились они? Цикл былин. Два поколения богатырей. Характеристика отдельных богатырей. Илья Муромец, как русский идеал человека-христианина.
"Былина" - слово литературное, пущенное в оборот этнографом-любителем Сахаровым. Народ называет эти песни "старинами" или "старинками". Подлинные тексты их были впервые записаны в Сибири, во второй половине XVIII в., Киршею Даниловым. В составе других песен ими заинтересовался П. В. Киреевский, а специально искать и записывать их стали в средине XIX в. П. Н. Рыбников, а за ним А. Ф. Гильфердинг. Где же обнаружились они в сохранности своей? Не там, где они возникли, а совсем в другом конце России: в Заонежье, на русском Севере. Исторические события растоптали эти поэтические цветы на Юге России, а населенный выходцами из этих мест Север, далекий от сменяющихся впечатлений городской жизни и от политических катастроф центральной России, сумел пронести это сокровище нетронутым чрез многие века. Из поколения в поколение передаваемые "старины" донесли до современности самые малые детали былого сказа. "Гнедой тур", "ковыль-трава", "сырой дуб", "раздолье - чисто поле". Чуждые-то слова, непонятные сказителю. Но - "из песни слова не выкинешь": "так поется, так певали старики, а что значит, мы не знаем". То, что сохранились былины именно на севере, является свидетельством, ярким и неопровержимым, единства России и делает безнадежной попытку истолковать Киевский период русской истории, как дело "украинского" народа, тогда не существовавшего. Законсервированность же текста в безошибочной памяти народной открывает нам возможность в образе былин воспринимать подлинное умоначертание наших далеких предков. И тут невольному удивлению даешься: в какой мере глубоко-христианским является дух былин!
Былины образуют целостный цикл, охватывающий всю полноту жизни. Богатыри выведены двух поколений. Из старших особо знаменит Святогор - воплощение физической силы, которая висит над ним тяжким грузом. То сила - непросветленная, и она - посрамляется. Похваляясь силой ("как бы я тяги нашел - так бы я всю землю поднял!"), наезжает Святогор на "сумочку переметную". Ухватился он за нее. Вытащить не может - но и отказываться не хочет! так он и в землю ушел, "угряз!" "Тут ему было и кончение". "Тяги-то земли он нашел, а Бог его попутал за похвальбу", умозаключает сказитель. Знаменит и Микула Селянинович - воплощение скромной рабочей крестьянской силы. Ею посрамляется сила богатыря-охотника, могучего, дружиной окруженного, Вольги Святославича. Разговор между ними завязывается, а тут как раз встретилась надобность Микуле "сошку" из земли вытянуть: казалось бы, дело пустое для могучих охотников на всякого зверя. А вот никто ее сдвинуть не может. Тогда Микула, одним махом, ее забрасывает за кусты. Из младших богатырей особенно знамениты: Добрыня Никитич, боярского рода, отличающийся "вежеством", умница, красавец, гусляр, мужество сочетавший с глубоко христианским сердцем; Алеша Попович, острый, умный, храбрый, но с пороками хвастливости и зависти, не без лукавства; выше же всех крестьянский сын Илья Муромец. Это - идеал русского человека, как христианина углубленного!
Поразителен самый пролог его деятельности. Инвалид он. Тридцать три года сидит он сиднем и вызывается к деятельности чудом, совершенным над ним Христом и апостолами, явившимися к нему в образе нищих - "калик перехожих". Тут же дают они ему напутствия, исполненные глубокого христианского смысла. Но не сразу идет Илья на подвиг, на послушание свое. Исполняет он предварительно всю, без остатка, очередную крестьянскую работу, а потом уже идет к отцу - за благословением. Высоко-значительно это благословение:
"Я на добрые дела тебе благословение дам, А на худые дела благословения нет. Поедешь ты путем-дорогою, Не помысли злом на татарина, Не убей в чистом поле христианина".
На практике еще глубже проявляет Илия христиански-просветленную осторожность действий. Нападают на него станишники, по нашему, русскому, разбойники: замыслили они ограбить и убить его. Что же делает Илия? Ему жалко их убить до смерти - вот и стреляет он, старый, по сыру дубу, и от того грому попадали станишники, "а и пять часов без ума лежат". Поднял их Илья. Те ему в ноги: просят у них атаманом быть! А Илия в ответ, что едет он "к Владимиру князю на вспоможение, на его обережение". Мы видим, каким великим и важным долгом воспринимает Илья свое "богатырство". Приближаясь к Киеву, освобождает он прямой путь, ставший непроезжим из-за Соловья-Разбойника, и приезжает к Владимиру-князю, привозя с собою пленником это чудище, воплощавшее в себе разбойничью удаль, мешавшую общежитию. Так строится и в дальнейшем весь подвиг богатырский Ильи - как, действительно; "бережение" всего святого и ценного.
Надо ли удивляться тому, что нередко отожествляли со сказочным богатырем одного Илию, тоже Муромца, почивающего среди подвижников Киево-Печерских!
В заключение представим живой образ певца, как он дан нам в книге В. Харузиной "На Севере" (1890 г):
"Вошел Утка, невысокого роста старик, коренастый и плечистый. Седые волосы, короткие и курчавые, красиво обрамляли высокий лоб, редкая бородка клинышком заканчивала морщинистое лицо с добродушными, немного лукавыми губами и большими голубыми глазами. Во всем лице было что-то простодушное, детски безпомощное. Почванившись немного, Утка, ободряемый присутствующими, решился выпить рюмочку для голоса. "Про кого же петь старину тебе", - спросил он, сбрасывая с себя теплый армяк и откидывая немного назад свою голову. "Записывать станешь?" Старик уже пел былины Гильфердингу. Утка откашлялся - все тотчас замолчали. Утка далеко откинул назад свою голову, потом с улыбкой обвел взглядом всех присутствующих и, заметив в них нетерпеливое ожидание, еще раз быстро откашлянулся и начал петь. Лицо старика-певца мало-помалу изменялось, исчезло все лукавое, детское и наивное. Что-то вдохновенное выступило на нем: голубые глаза расширились и разгорелись, ярко блестели в них две мелкие слезинки, румянец пробился сквозь смуглость щек, изредка нервно подергивалась шея.
"Он жил со своими любимцами-богатырями, жалел до слез немощного Илью Муромца, когда он сиднем сидел 30 лет, торжествовал с ним победу его над Соловьем Разбойником. Иногда он прерывал себя, вставляя от себя замечания. Жили с героем былины и все присутствующие. По временам возглас удивления невольно вырывался у кого-нибудь из них, по временам дружный смех гремел в комнате. Иногда прошибала слеза, которую он тихонько смахивал с ресниц. Все сидели, не сводя глаз с певца, каждый звук этого монотонного, но чудного, спокойного мотива ловили они. Утка кончил и торжествующим взглядом окинул все собрание. С секунду длилось молчание, потом со всех сторон поднялся говор.
- Ай да старик, как поет, ну уж потешил..."
III. Церковнославянский язык. Великое дело "солунских братьев". Судьба его. Единственность его. Освоение его возникающей Россией. Язык Церкви становится языком народа. Неизреченное значение этого.
Промысел Божий проявил особую заботу о том, чтобы возникающая Россия могла стать, действительно, всецело православной: явлена была Вера Православная Руси на языке ей доступном. В основе всего культурного бытия России лежит Кирилло-Мефодиевское дело, не для нее возникшее, но ей в конечном счете послужившее. Будучи призваны к миссионерской деятельности, "солунские братья" поняли, что просвещать народ без письмен все равно, что писать слова по воде. "Душа безбуковная мертва является в человеках", писал св. Кирилл. И вот на родной свой язык стали переводить братья богослужебные книги, для чего составлен был новый алфавит, близкий к греческому, т. наз. "кириллица" (в отличие от "глаголицы", другого алфавита, близкого к восточным знакам, параллельно возникшего, но исторического значения не получившего).
Первыми словами, начертанными на славянском языке были начальные слова Евангелия от Иоанна "В начале бе слово", чтением которых начинается на литургии Светлого Христова Воскресения новый церковный год. Этими словами начинается Евангелие "апракос" (недельное), содержащее лишь те евангельские тексты, которые читаются за воскресным и праздничным богослужением (в отличие от четвероевангелия, "тетра", содержащего в очередном порядке все четыре Евангелия). Начато было это великое дело уже на закате дней св. Кирилла, когда братья были отправлены в Моравию (первой их большой миссионерской экспедицией была поездка в Крым и к хазарам, когда, может быть, посетили они и Киев). 862 год принято считать датой возникновения новой грамоты, и в течение коротких лет, до 867 г., когда кончил свои дни св. Кирилл в Риме (принял он это имя пред смертью в схиме, в жизни же именовался Константином), св. братья, имея центр в Велеграде, положили прочное основание церковнославянской культуре. Рим первоначально не препятствовал им. Даже с честью встречены были святые братья Римом, когда лично прибыли туда, привезя мощи св. Климента, обретенные ими в Крыму. Но скоро обстановка резко изменилась.
Пред смертью своей св. Мефодий говорил своим ученикам: "Дни мои сочтены, после моей кончины придут злые волки, которые будут стараться соблазнить народ, но вы им противустойте, будьте тверды в вере". Успел св. Мефодий, в ожидании ухода в другой мир, совершить истинное чудо: в шестимесячный срок, при помощи двух учеников-скорописцев, переведены были священные книги, кроме книги Маккавеев. С его смертью начались преследования. Богослужения на славянском языке были запрещены, и лжеучителями объявлены были св. братья. Бежали в Болгарию ученики св. Мефодия, и там продолжали ревностно служить делу просвещения церковного. Так возник золотой век болгарской православной культуры, связанный с именем царя Симеона.
Успели св. братья бросить семена Православия и в Чехии (св. Людмила и св. Вячеслав; Сазавская обитель, основанная св. Прокопием) и в Польше. Но это было непрочно: Чехия и Польша подпади влиянию латинства. Иного можно было ожидать в Болгарии, но она, вступив в политическое соперничество с Византиею, была, в конечном счете, ею разгромлена. Тяжким ударам тогда подверглась и церковная культура, поскольку она оказалась связанной со славянским языком, ставшим родным для просветленной светом Православия Болгарии, хотя этническая окраска ее была тюркская (завоеватели-болгары). В этот момент могло казаться, что катастрофа полная постигла дело св. братьев и их учеников. Но тут-то и открылось новое великое поприще для церковнославянской культуры: приняла как раз к этому времени крещение, окончательное и повсеместное, Русь. И так вышло, что наше отечество возымело счастье принять Православие, пусть и от греков, но опосредствованное церковнославянской культурой Кирилло-Мефодиевской, т. е. понятное всецело и приносимое, в значительной мере, к нам непосредственно людьми этой близкой нам культуры - беженцами-эмигрантами болгарскими, покидавшими свою страну в силу разгрома ее, нарочито направленного против церковнославянской культуры.
Неизреченно велико значение этой культуры. Церковнославянский язык - явление единственное в мировой культуре. Он не вырос стихийно, а возник творческих порывом отдельных людей, находившихся под действием Духа Св. Богодуховновенный текст греческий превращался в Богодухновенный же текст славянский, точно ему соответствующий. И это было воспроизведение не механическое, слепо копирующее и расположение слов и все грамматические особенности, а настолько осмысленное, что фотографическая точность сопровождалась точностью смысловой. Это был единственный в истории человечества акт индивидуального творчества, оказавшегося способным дать начало великому языку, имеющему, притом, особое назначение: служить Церкви. Многие языки бывали, так или иначе, использованы для служения Богу, но церковнославянский язык, по самому своему наименованию, есть язык для Богопознания, для Богослужения, для молитвенного славословия нарочито созданный. В этом отношении он превосходит даже тот оригинал, который им воспроизводился. И это безценное сокровище, вытесненное из тех стран, для которых оно было первоначально создано, сделалось достоянием возникающей Православной России, став основой ее культурного бытия. "На этом языке, говорит лучший знаток вопроса, Шахматов, и писали и говорили: говорило духовенство, совершая богослужение и обращаясь к народу с проповедью, говорили послы в торжественных речах, говорили так или иначе все вообще лица, прошедшие школы, основывавшиеся на Руси в XI веке".
Язык Церкви стал языком народа: явление тоже единственное в мировой истории. Церковнославянский язык стал квалифицированным, т.ск. литературным русским языком. Рядом с ним продолжал существовать, конечно, близкий к нему язык бытовой, разговорный, народный, живой, деловой, испытывая на себе влияние "литературного" языка и сам на него влияя - по тесной близости. Но авторитет этого "литературного" языка был в глазах народа недосягаем: ведь то был язык святыни! И, опять-таки, особенностью неповторимой русского культурного бытия стало то, что "литература" отожествлялась с церковностью, ибо на Руси "культура" исчерпывалась ею. Отсюда-то совершенно особое положение, которое заняла "книга" в сознании русского человека. "Нужно отрешится, говорит один исследователь русских древностей, от того понятия, которое мы имеем о книге. Книга в то время была своего рода чудом, более изумительным, чем в наши дни телеграфы и телефоны. Глядит человек в книгу и знает, что было в минувшие века, как должен смотреть человек на самого себя, как он должен жить и действовать и что последует за его гробом. Книга явилась внезапным светом, который разом дал почувствовать обществу его нравственную слепоту, и с этой минуты неграмотный человек стал на Руси человеком темным. Книга - это была мудрость, пред которой казались ничтожным все хитрости волхвов и мудрецов. Книга - это глаголы самого Бога, и кто ее читает, тот беседует с самим Богом" (Барсов). Никакой иной книги, лишенной святого содержания, русский человек и не представлял себе. Как святыня она и почиталась. Подвигом благочестия было дело переписки ее, и этот подвиг принимали на себя иногда сами великие князья. Рядом с иконой было ее место, и вместе с иконами спасали ее, как величайшую ценность, во время бедствий.
А, вместе с тем, язык этой книги, несмотря на всю его неизреченную глубину и высоту, был понятен самому простому русскому человеку. Это был - его язык. Конечно, разнился язык разговорный по местам, но то были различия незначительные. Куда бы ни приходил русский человек, по всему лицу своей земли - везде, входя в храм Божий, он слышал тот же свой язык. "Новгородец в Суздале, черниговец в Полоцке слышал в церкви тот же язык, как у себя дома" (Костомаров).
Не следует думать, будто язык разговорный где-либо особенно резко отличался от общецерковного, будто, в частности, существовал особый малороссийский язык, отличный от великороссийского: общей была везде основа языка, близкая к великороссийскому. Это ясно из того, что не найдешь нигде на книжном языке того времени никакого языкового влияния иного. "Если бы Нестор и продолжатели его, киевские летописцы, были малороссияне, то каким бы образом могло случиться, чтобы они не дали нигде приметить своего малороссийского происхождения?" (Погодин). Попадаются, конечно, слова "народные", но "везде вы видите избу, истопку, а не хату; сапоги, лапти, а не чоботы; квас, мед, жито и т. п.". "Дайте прочесть летопись малороссиянину, он поймет их только поколику понимает великороссийское и церковное наречие, а свое наречие не окажет ему никакой пользы для уразумения". О том же говорит Шахматов: "И Гюрята новгородец, и Павел ладожанин в беседе с киевским летописцем, и дерзкий волхв новгородский в споре с епископом Феодором и князем Глебом, сыном Святослава Черниговского, и котопан корсунский на пиру у князя Тмутараканского, и несчастный Василько в своих душевных излияниях во дворе Вакееве во Владимире Волынском, говорили приблизительно одинаковым языком, по происхождению древнеболгарским с тою или иною местной примесью".
То был единый язык, разнящийся несколько по местам, но не только со временем не утрачивавший живого единства, а, напротив, постоянно обновлявший его под воздействием церковного языка, ставшего и оставшегося "литературным" на всем протяжении русской земли до петровских реформ, ибо составлявшим прочную основу русской культуры. Церковь своим языком сплачивала в единую культурную семью все русское множество, так сказать, по горизонтали, и она же, тем же своим языком, объединяла русское множество и, так сказать, по вертикали, сохраняя в единстве всех и во времени, а не только в пространстве. Ни одна другая страна не имеет великого преимущества, нами обладаемого: понимать письменные акты и всякие проявления словесности на всем тысячелетнем протяжении истории своей. Это нам дал церковнославянский язык, который остался живым даже и после Петра, образуя, в частности, ту языковую стихию, которая питала новый литературный язык, постепенно слагавшийся в период Империи. Только наше время носит на себе печать разобщения с церковнославянской стихией, и это грозное явление свидетельствует о всей глубине духовного одичания, нами переживаемого, упраздняющего основу нашего исторического бытия.
IV. Ближайшая характеристика древней книжности. Главные ее предметы. Библия, Пролог, Четьи-Минеи, Изборники. Чужое и свое. Древнейшие памятники. Похвала князю Владимиру митрополита Илариона, как образец достигнутого русскими совершенства. Завершительная молитва, вошедшая в обиход древней Руси. "Слово" митр. Илариона, как свидетельство самобытности русской культуры. В чем эта самобытность еще проявилась? Значение эпохи Ярослава Мудрого по свидетельству летописи.
Книга, ставшая достоянием принявшей крещение Руси, была, как мы видели, не предметом развлечения, не источником осведомления, удовлетворяющим пытливость, а глаголом жизни вечной. От простоты "безбуковности" русский человек непосредственно переходит к простоте высшего ведения, безраздельно открывая для его приятия свое простое сердце. Что же являла собою эта, обнимавшая весь духовный кругозор русского человека, книга, на близком ему языке раскрывавшая полноту Богопознания? То была прежде всего Библия: полностью Завет Новый и не совсем полный Завет Ветхий. Известны далее: "Пролог", как ошибкой первого переводчика названы были краткие жития каждого дня (синаксарий); Четьи Минеи (т.е. чтомые месячные, подраз. книги), - подробные жития, по дням же; патерик или отечник, т.е. сборник житийных повествований; исторические хроники; собрания проповедей; сборники разных душеполезных сочинений, т. н. "изборники", любимейший тип книги на Руси. Переписывались и отдельные сочинения святоотеческой литературы. Особое место занимали богослужебные книги. Попадали и книги, отвергаемые Церковью, по их недостоверности или даже предосудительности (т.н. апокрифическая или отреченная литература): она не выходила из круга церковных вопросов, но привносила "мудрование" человеческое. По общему правилу это было все "чужое", - по началу. Только переписка была делом русских образованных людей. Появляется постепенно и "свое", уже не переводное, а оригинальное. Подвижнический опыт Киево-Печерской Лавры рождает Патерик Печерский. Прославление страстотерпцев Бориса и Глеба обусловливает появление службы им. Книжность быстро становится на Руси делом высоко ценимым и напряженно культивируемым. Сохранившимися древнейшими памятниками ее являются т.н. Остромирово Евангелие, писанное для новгородского посадника Остромира в княжение Изяслава Киевского (1056-7 г.г.), "Избраник Святослава" в списках 1073 и 1076 г.г. и Евангелие Мстислава (сына Владимира Мономаха), знаменитое своим богатейшим окладом, особо изготовленным в Царьграде.
Памятником того совершенства, которого достигла Русь в деле книжном, может служить слово митр. Илариона в похвалу равноапостольному кн. Владимиру, произнесенное при Ярославе Мудром. Оно стоит на уровне высших достижений Византийской церковной культуры. Приведем несколько заключительных фраз:
"Встань из гроба твоего, честная главо! Встань, отряси сон! Ты не умер, но спишь, до общего восстания. Встань, ты не умер. Не свойственно умирать тебе, когда ты уверовал во Христа, жизнь всего мира... Встань, посмотри на внуков и правнуков твоих, как они живут, как Господь хранит их, как содержат они благоверие, тобою переданное, как славят Христа, как поклоняются Его имени. Посмотри и на город, сияющий величием, посмотри на процветающие церкви, посмотри на возрастающее христианство, посмотри на город, освящаемый и блистающий иконами святых, благоухающий фимиамом и оглашаемый святыми и божественными песнопениями, и, видев все это, возрадуйся, возвеселись и восхвали благого Бога, строящего все сие... Слепы мы были от бесовского заблуждения - но чрез тебя увидели свет Трисолнечного Божества, немы были мы - но ты научил нас говорить, и ныне уже все мы, малые и великие, славим Единосущную Троицу..."
Сила подлинника несколько теряется при переводе на современный язык.
Приведем несколько строк и молитвы, которая этим же святителем была составлена и которая и на московской Руси ежегодно читалась на молебне 1 сентября, т.е. церковного Нового Года: "Укротися, умилосердися на люди Твоя: ратные прожени, мир утверди, а страны укроти ,град угобзи, благоверного князя нашего (имя рек) языком огради, боляры умудри, грады разсели, церковь Твою возрасти, достояние Твое соблюди, мужи и жены и младенцы спаси, сущая в работе и в пленении и в заточении и на путех и в плаваниих, в темницах, и в алкоте, в жажде и в наготе - вся помилуй и обрадуй".
Высокое совершенство иларионовского слова может быть оценено по достоинству только в перспективе исторической. На девственной почве возникнув, русская церковная культура изначала обнаружила не только поразительную переимчивость русского человека, но и многообразную его одаренность. То, что сохранилось от древности нашей в области храмоздания и иконописи, свидетельствует о неизменном привносе "своего": создавалась сперва от древности нашей в области храмоздания и иконописи, свиденыя достижения требуют обычно нарочито длительной подготовки, почему появление у нас, на самой заре нашего "культурного" бытия, произведений церковной словесности, носящих характер литературного шедевра, должно быть особо отмечено. Вообще, нельзя достаточно сильно подчеркнуть черты подлинной чудодейственности в деле расцвета русской церковной культуры: точно пробуждены были какие-то огромные спящие силы, оказавшиеся способными слить этническую смесь в некое духовное целое, которое, продолжая "тянуть розно" политически и являя необыкновенную непоседливость, рождало, несмотря на тесную связь с соседними культурами, самобытное культурное единство - нераздельное.
V. Церковь, как источник внешнего объединения Руси. Церковь, как источник и внутреннего единства. Внутреннее содержание жизни, дарованное Церковью. Значение Киево-Печерской Лавры. Глубина проникновения церковной культуры в каких словах находит выражение, по сравнению с Западом? Поучение Луки Жидяты, как свидетельство о новом укладе жизни. Основные черты этого уклада. Отношение Руси к латинству. Завещание преп. Феодосия кн. Изяславу. Ответ папе Клименту митрополита Иоанна.
Здесь уместно отметить, что с именем Ярослава Мудрого связана эпоха расцвета русской церковной культуры, что нарочито засвидетельствовала летопись под 1037 годом, когда "заложил Ярослав град великий, у того же града Золотые Ворота, заложил же и церковь святой Софии...": "И стала при нем вера христианская плодиться и расширяться, и черноризцы стали умножаться, и монастыри появляться, и любил Ярослав церковные уставы, попов любил немало, особенно же черноризцев, и книги любил, читая их часто и ночью и днем. И собрал писцов многих, а переводили они с греческого на славянский язык. И написали они книг множество, ими же поучаются верующие люди и наслаждаются учением божественным. Как если бы один землю вспашет, другой же засеет, а иные жнут и едят пищу неоскудевающую, так и этот. Отец его Владимир землю вспахал и размягчил, то есть крещением просветил. Этот же засеял книжными словами сердца верующих людей, а мы пожинаем, учение принимая книжное".
Киевская Русь занимает особое место в истории России: свободные взаимоотношения всецело господствовали тогда - в отличие от всего последующего времени. Если самое приобщение к христианству русского народа не огнем и мечом было осуществлено, а добрым примером и проповедью, то и установившееся исповедание новой веры явилось делом сердца, искренно устремившегося ко Христу. Вера объединяла Русь вопреки массе перекрещивающихся влияний, готовых отвлечь от нее, и это была вера истинная, способная свободно и сознательно защищать себя. Многозначительным было греческое имя "РОСИЯ" (через одно С!): им обозначалась Русь, как единый митрополичий округ Греческой Церкви. И то было единственное ВНЕШНЕЕ проявление единства Руси! Церковь же определяла всецело и внутреннее единение жизни. "Новгородец в Суздале, черниговец в Полоцке слышал тот же язык в церкви, как у себя дома, видел те же обряды, тот же церковный порядок, всех учили содержать те же посты, читать те же молитвы, почитать тех же святых... Православная церковь ввела в нашу жизнь множество новых форм, обычаев... Образовались разные приличия и правила общежития, общие для всей русской земли. Возникали монастыри, появлялись мощи, чудотворные иконы... Образовывалось паломничество, которое с одной стороны увеличивало сообщение земель, с другой - поддерживало сознание единства общей святыни. Наконец, вводились церковные законы, которые развивали в народе юридические понятия и распространяли во всех краях одинаковое воззрение на святость права" (Костомаров).
Огромное влияние имела Киево-Печерская лавра. "Из Печерского монастыря разносилось образование по областям русским с епископами, назначенными из иноков, и всякая новая епархия делалась новым учебным округом, новый монастырь гимназией, а новая церковь народным училищем". (Погодин). Глубина проникновения христианства в толщу народную наглядно проявилась в общем наименовании селян "крестьянами" (христианами), в отличие от "поганых" язычников ("paganus") - тогда как на Западе, напротив, слово "селянин", отожествившись со словом "паганус", стало синонимом язычника.
Образцом утверждаемого Церковью уклада жизни может служить пастырское послание первого на Руси русского по крови епископа, под наблюдением которого строилась новгородская София, Луки Жидяты (или Жиряты). "Прежде всего должны мы, братия, хранить сию заповедь - веровать во Единого Бога, в Троице славимого... Веруйте воскресению, жизни вечной, вечной муке грешников. Не ленитесь ходить в церковь к заутрене, к обедне, к вечерне, и в своей клети, отходя ко сну, поклонись Богу, а потом ложись. В церкви стойте со страхом Божиим, не разговаривайте, не думайте ни о чем другом, но молите Бога всей душой, да простит вам Бог грехи. Имейте любовь ко всякому человеку... Не рой брату яму, чтобы тебя не вверг Бог в худшую. Люби правду и за правду, за Божий закон, готов будь умереть, чтобы Бог причел тебя к святым. Переносите друг от друга обиды... Не осуждай брата и мысленно... Милуйте странных, убогих, заключенных в темницы, и к своим сиротам (рабам) будьте милостивы... Бесовских игрищ творить не следует... Не унижай других... Не будьте буйны и горды, а считайте других лучшими себя... Почитайте старого человека и родителей своих. Не клянитесь именем Божиим и другого не заклинайте и не проклинайте. Судите по правде, взяток не берите. Денег в рост не давайте, Бога бойтесь, царя чтите... Не убивай, не кради, не лги... блуда не твори, не пей не во время и пей умеренно... не будь гневлив, ни дерзок, с радующимися радуйся, с печальными будь печален; не ешьте нечистого, святые дни чтите. Бог же мира со всеми. Аминь". Проникнувшись христианством, Русь православно его приняла: она распознала ложь латинства и крепко отвергла его. Широкую известность приобрело т. наз. Завещание преп. Феодосия Печерского кн. Изяславу, в котором предлагалось оказывать милосердие всем, кем бы кто ни был по вере: жид, или турок, или латинянин; но за свою веру стоять до смерти. Особо значителен ответ папе Клименту митр. Иоанна: "Мы знаем, что вы изначала христиане, по благодати Божией, и во многом мы одобряем вас. Но вы не во всем согласны с нами и кое в чем отделяетесь. Вот смотрите. Все признают семь святых и вселенских соборов. На них благочестивая и православная вера христиан исследована, со всею полнотою и убедительностью, они семь столпов богословствующей мудрости, на них построила она свой святой дом - Вселенскую Церковь..." Объяснив потом причины разделения, ответив на каждое из своеволий Рима, Иоанн заключает: "изумительно и страшно, как дерзаете вы изменять и портить Святое Писание, хотя бы одною иотою или одной чертою. Ужели не понимаете, как велик этот соблазн?"
Существенно знать, что связь с Западом и, в частности, с Западом Латинским, у нас была достаточно живая. Праздник перенесения мощей св. Николая в Бари, отвергаемый греками, а нами незамедлительно признанный, есть, как это заметил уже Карамзин, "доказательство, что мы имели тогда дружелюбное сношение с Римом". По католическим источникам наш епископ был на синоде в Бари, в 1089 г., когда установлен был этот Праздник. Связь была порвана, когда осознано было "отступление" латинян. Николай Угодник стал особо почитаемым русским святым, но католики стали для нас абсолютно чужими.
"Церковь создала единство Русской Земли", справедливо сказал Хомяков, "Наша старая Русь создана самим христианством... Все прочие связи, рыхлые и некрепкие сами по себе, получали крепость и освящение от одной этой неразрушимой связи".
VI. Русские летописи, как обнаружение церковного сознания. "Повесть временных лет" и три начальных ее вопроса. Проблема личности Нестора. Характерные черты летописного сказания. Отличие "летописца" от "историка". Типическое заключение Лаврентьевской летописи. Какие интересы преобладают в летописи? Мировоззрение летописца. "Знамения". Особая миссия русского человека. Созвучность голоса летописца общенародному сознанию. Особое место летописи русской среди хроник иных народов. Оценка ее Шлецером. Иные труды преп. Нестора. Особое значение св. кнн. Бориса и Глеба в русской жизни.
Одним из ярчайших проявлений русского церковно-православного сознания были русские летописи, началом и образцом которых была так называемая "Повесть временных лет" (т.е. прошедших лет), связанная с великим именем преп. Нестора. Три основных вопроса ставила себе эта "Повесть" в словах, которыми начинается она: "Окуду есть пошла Русская Земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуду Русская Земля стала есть?" Простосердечный рассказ о начальных судьбах Русской Земли поставлен в связь с историей мира, в христианском ее понимании, но одновременно проникнута живым сознанием, как обще-славянским, так и национально-русским. Русская древность приняла это повествование, как основу своего миропонимания, как безспорное выражение своего самосознания. Все летописные своды, где бы они ни возникали, неизменно начинались воспроизведением этой "Повести". Современная наука отвергла авторство преп. Нестора в отношении всего того свода, который известен под наименованием "Начальной летописи". Тем, однако, не умалено значение Нестора. Он был завершительным редактором этого громадного труда, а не первым, как думали, его зачинателем. Но это не отняло от Нестора права на то, чтобы быть воспринимаемым, как "идеальным" летописцем, могущим служить прототипом Пушкинского Пимена. Самая же Начальная летопись остается, непоколебленным никакими изысканиями, основоположным памятником русского летописания, во всей духовной значительности этого явления. Что же касается Нестора, то он является историческим лицом, о котором несколько слов находим мы в Печерском Патерике. Он преставился в 1114 г. Память его совершается Церковью 27 октября. Мощи его почивали в пещере св. Антония, и о нем мог сказать архиеп. Филарет: "Тот, кто описал прекрасным пером и деяния первых князей русских и подвиги первых мучеников, остался едва не забытым потомками, если бы благость небесная не оставила нам нетленных мощей его".
Характерной особенностью летописного сказания, с полной отчетливостью обозначившейся и в Начальной Летописи, есть абсолютная правдивость изложения и светлая непосредственность его, вытекающая из церковно-православного мировоззрения автора, рассматривающего себя только, как свидетеля, пред Богом и людьми, явлений, ставших предметом его внимания. Летописец не историк, в современном смысле слова. Он не тщится истолковать события, объясняя их социальными, политическими, расовыми, географическими или какими иными причинами. Он смотрит на все бывающее совне и сверху, с некой Божией вышки, каковой является его келья, будучи исполнен с одной стороны смирения, а потому не притязая на то, чтобы пытаться проводить какие бы то ни было свои личные воззрения в тексте летописания, а с другой стороны, будучи проникнута благоговейным уважением к предмету своих записей. И это не по признаку признания какой-либо особой важности за людьми и событиями, им изображаемыми, как таковыми, а исключительно по признаку уважения к картине домостроительства Божия, так ясно и отчетливо пред его верующими очами раскрывающейся во всем, что стало предметом его наблюдения.
Типическую настроенность летописца передает прекрасное заключение Лаврентьевской летописи, получившей это наименование от писца ее, свое имя назвавшего в этих заключительных словах. "Радуется купец прикуп совершив, и кормчий в отишье пристав, и странник в отечество свое пришед; такоже радуется и книжный списатель, дошед до конца книгам, такоже и аз худый, недостойный и многогрешный раб Божий Лаврентей мних... И ныне, господа отци и братья, оже ся где буду списал, или переписал, или не дописал, чтите поправляя Бога деля, а не клените, зане книги ветшаны, а ум молод не дошел; слышите Павла апостола глаголюща: не клените, но благословите. А со всеми нами хрестьяны Христос Бог наш, Сын Бога Живого, Ему же слава и держава и честь и поклонение со Отцем и с Пресвятым Духом, и ныня и присно в веки, аминь". Труд летописца лишен индивидуального значения. Как мы видим, в этом трогательном заключении о себе говорит инок Лаврентий только, как о писце, списывающем нечто незапамятное. Но он естественно мог заносить и новое, продолжая прежнюю запись: ничего личного он этим не вносил, целиком вкладываясь в мировоззрение общее, всех объединяющее. Даже так свойственный человеку т. наз. местный патриотизм проявляется в мере ничтожной. "Интересы высшие, духовные являются на первом плане в нашей древней летописи, говорит знаток предмета проф. М. И. Сухомлинов: благо всей Земли Русской, нравственное достоинство человека-христианина, благотворное действие подвигов, совершенных предками - вот предметы, которые наиболее занимали летописцев".
А вот к каким основным чертам сводит тот же ученый общее для летописцев мировоззрение, делающее их чем-то исключительным не только в "литературе" исторической нашей, но и вообще в составе аналогичных явлений литературы мировой:
"Высшею причиною событий, достопамятных для потомства, летописец признает волю Господню, праведный суд Божий: благая мысль и благое чувство возникают по действию небесной силы - Бог влагает их в ум и сердце человека... Бог благословляет оружие защитников отечества и поражает ужасом врагов. Несчастья, постигающие людей, допускаются Богом как справедливое наказание за грехи и беззакония. Не только в событиях исторических, в действиях людей, но и в явлениях внешней природы летописец не допускает случайности. Простым и необходимым явлениям природы он придает значение высшее, осмысливая их, - что показывает самое название знамение - как явление знаменательное, предвещающее что-либо доброе или злое... В знамениях искали пророческого смысла".
Приведенные слова русского ученого характерны, и как свидетельство о природе летописного повествования, и как свидетельство об отчужденности современного сознания, "ученого", от простоты "летописного" осмысливания событий, усматривающего во всем действие промысла Божия. Мало доступным современному сознанию является и то глубокое убеждение в особой призванности русского человека, церковно-православной, которое сквозит во всем строе летописном, на протяжении многих веков. Пусть оно по началу не получает никакого нарочитого идеологического оформления, является оно, тем не менее, аксиомой. Русский человек занимает особое положение в мире, как носитель Православия, - в этом непоколебимо уверен каждый летописец, где бы и о чем бы он ни писал. И можно быть уверенным в том, что мыслил он так в полном согласии со всей народной толщею, от верха до низа, иначе не могло бы быть у летописцев такого полного господства этого мироощущения - повсеместно.
Голос летописца был голосом совести народной, вполне созвучной с голосом Церкви, сливавшей свою судьбу с судьбой народа, ей себя отдавшего. Огромное явление русского летописания в этом смысле есть нечто единственное и неповторимое в мире. Неудивительно, что иные добросовестные иностранцы, к летописи прикасавшиеся, испытывали чувство, близкое к благоговению, несмотря даже на свою естественную отчужденность, непреодолимую, от духовной сути русского летописания. Тут нельзя не назвать имени немца Шлецера, судьбой занесенного в Россию, здесь получившего доступ к архивам, в то время (средина XVIII в.) только начинавшим раскрываться, предметом своего особого внимания выбравшего именно Начальную летопись, и потом, уже на родине, посвятившего Нестору большое научное исследование. На фоне всех аналогичных западных и византийских памятников письменности, он признал Нестора единственным подлинным летописателем, точным и справедливым, и иначе не писал о Несторе, как присоединяя к нему эпитет "честный". Должно нам, однако, памятовать, что дело тут не в личных качествах Нестора, явившегося только завершителем некоего коллективного труда, а в общей направленности летописания, органически связанной с духом русской жизни.
С именем Нестора связаны еще два памятника ранней русской письменности: Житие Феодосия, игумена Печерского, и Житие Бориса и Глеба. С первым Нестор был лично связан, при нем поступив в монастырь. Он же удостоился участвовать лично в обретении его мощей. Что касается князей-страстотерпцев, то они оказались в центре внимания всей Руси (житие их еще раньше было написано неким Иаковом монахом). Обостренное внимание к братьям, - этим, по выражению историка Соловьева, "первым гражданам нового мира", - вызвано было не только тем, что были они первыми на Руси прославленными святыми, но и особым свойством их подвига. В условиях необузданной вольницы, господствовавшей на Киевской Руси, эти "детские князья" учили послушанию и покорности. "Видите ли, братие, поучал Нестор, как высока покорность, которую достигли святые в отношении к брату старейшему. Если бы они ему сопротивлялись, то едва ли сподобились бы от Бога такого дара чудес. Ведь многие детские князья, не покоряясь старейшим и сопротивляясь им, ныне бывают убиваемы, но не получают такой благодати, как эти святые". Подвиг братьев являл идеал христианского жительствования, резко контрастировавши с самоуправной действительностью, и взывал к совести общественной, как укор. На этом примере можно с особой наглядностью удостовериться в степени внедренности христианского мировоззрения в народную толщу. Св. князья становятся покровителями для всей Руси, В разных местах возникают в честь их храмы. Распространение широкое получают иконы их. Их избирает себе в вожди русский народ, тем самым противопоставляя окружавшему его быту устремленность к иному строю общественных отношений. И в высокой степени показательно, что именно св. братья явились теми небесными помощниками, которые зримо оказали чудесное содействие Александру Невскому, в его борьбе с натиском воинствующего латинства на Святую Русь. Духовная ее природа обнаруживалась не в блеске внешних успехов Киевской Руси, а во внутреннем строе, "юродивом" с точки зрения мира, ибо всецело христианском.
Память о Борисе и Глебе в народе держалась веками в образе "Сказания о Борисе и Глебе", в XII веке составленного, в связи, надо думать, с исполнением столетия со времени их блаженной кончины.
VII. Поучение детям Владимира Мономаха, как свидетельство христианского мировоззрения, проникшего глубоко в семейную жизнь. Послание Даниила Заточника, как обнаружение изощренной литературности. Другие проявления словесного мастерства. Кирилл Туровский. Никифор грек. Начало Киевского Патерика. "Хождение иг. Даниила в Святую Землю". Содержание этого памятника. Значение его, как свидетельства народного самосознания. Место этого памятника среди однородной литературы. Внешний вид древних памятников. Как они писались? На чем? Какой вид являла собою древняя "книга"?
Необыкновенно яркое проявление христианского мировоззрения, во всей его глубине и цельности, мы находим в одном семейном документе, ставшем образцом для многих аналогичных, на всем протяжении русской исторической жизни, а, вместе с тем, и непосредственно послужившем руководством нравственности для ряда поколений. Это - "поучение", написанное своим детям знаменитым государственным деятелем и полководцем, внуком Ярослава Мудрого и по женской линии последним отпрыском византийского дома Мономахов, Владимиром Мономахом. Он был сыном своего времени, лучшим из всех, признанным в этом своем качестве всею Русью, но именно сыном своего века, в высокой степени представительным. Он не был, при всех его общепризнанных нравственных достоинствах, прославлен как святой. Высокопривлекательный образ его встает из указаний, разбросанных в памятниках: в слезах молится он в храме, строго соблюдает посты, на пирах хранит умеренность, делая, однако, вид, что ест и пьет со всеми, щедрою милостынею истощает казну свою, бежит роскоши, нося "сиротскую одежду". Недостаток один вменяется ему: легко поддается он наговорам, совершая поэтому порою несправедливости. Есть на совести у него и вероломный поступок. Но это - темные штрихи на облике светлом, и народ глубоко чтит его. Есть за что! "Поучение" рисует его в необыкновенно привлекательном свете, а в его образе - и весь бытовой уклад русского общества того времени. Он зовет своих детей к благочестию истинному, с ночными молитвами и поклонами, с постоянной молитвой, совершаемой даже на коне. Он зовет к милосердию истинному, с заботами постоянными о бедных, со вниманием к каждому человеку. Он зовет своих детей к смирению истинному, оказываемому, и перед духовными, и пред всеми, с памятью постоянной о смертном часе. Он рисует обстоятельно порядок жизни, всецело проникнутый христианскими чувствами, и применительно к семейной жизни, и применительно к гражданским отношениям. А, вместе с тем, тут же дает он подробную характеристику своей жизни, и государственной, и ратной, и охотничьей. Пред нами встает во весь рост истинный богатырь, жизнь проведший в боях и охотничьих приключениях. И особенно трогательный и умилительный характер приобретают, в силу этого, все только что пред тем изложенные, с такой подробностью, правила житейского поведения, исполненные кротости и смиренномудрия.
Поучение Владимира Мономаха - образец благородной простоты и непритязательности. Другой образец письменности, сохранившийся от эпохи, Послание Даниила Заточника (заточенного), являет пример необыкновенной выспренности, прикровенности, искусственности, замысловатости. Видна большая культура человека. Способность владеть языком проявлена изощренная. Слуга пишет разгневанному князю, призывая на себя его милость и раскрывая ему глаза на несправедливости, вокруг него совершаемые. Все это уложено в формы сопоставлений, литературно изысканных, и уклончивых намеков. Это, истинно, "цветы красноречия", свидетельствующие о высоком уровне искусства слова, но мало что вносящие в сокровищницу народной словесности.
Иное надо сказать о другом образце высокого красноречия эпохи, о проповедях Кирилла Туровского, которые точно так же изобилуют сопоставлениями, сравнениями, образами. Тут, однако, не "цветы красноречия", а углубленная мысль, изобилующая иносказаниями. С Златоустом сравнивали современники Кирилла, именовали его "вторым златословесным учителем". Временами его речь возвышается до вдохновения, позволяющего ему говорить образами лучших церковных песнотворцев. Сохранившиеся от него образцы проповедей, поучений, канонов, являются новым доказательством исключительно высокой культуры слова начальных веков русской словесности. Назовем еще Никифора грека, митрополита, от которого дошли до нас два послания, обращенных к Владимиру Мономаху. Одно истолковывает различие с нами латинян, другое говорит о посте. В последнем заключается замечательная характеристика князя, его мастерский портрет, из которого извлекли мы черты, выше отмеченные, его образа.
Наконец, надо отметить еще два имени, связанных с Киево-Печерским монастырем. Известно послание Симона, начала XIII века, другому иноку Поликарпу, который стремился стать епископом. Симон внушает ему, что высшее благо - быть в Киево-Печерском монастыре: он, Симон, отказался бы от епископства, и всю славу и власть счел бы за ничто, лишь бы, хотя бы в образе хворостины, валяющейся под ногами, пребывать на земле монастырской. Свидетельствует он попутно, что около 50 епископов поставлено было на Руси из монахов Киево-Печерского монастыря. Поликарп остался в обители и, подражая древним патерикам, составил жития многих печерских угодников. Это послужило той основой, на которой продолжало расти дело житийных писаний, и так рос Печерский Патерик, дополняемый попутно многими статьями, которые прямого отношения к житиям не имели, как, напр., о крещении славян, о переводе Свящ. Писания и т.д. Особого внимания заслуживает т. наз. "Хождение игумена Даниила в Святую Землю", являющееся первым русским описанием паломничества к Святым местам. Даниил ничего не говорит, как он путешествовал по русской земле, и начинает свое повествование прямо с момента отплытия из Царьграда. Вышел он на берег в Яффе, а оттуда направился в Святую Землю. Жил он большую часть времени в монастыре св. Саввы, оттуда совершая путешествия по всей стране. Пробыв в Палестине более двух лет, Даниил успел побывать всюду и дал обстоятельное описание виденных им святынь. Памятник этот значителен, между прочим, и как свидетельство глубокой укорененности в сердцах русских людей того времени сознания единства Русской земли. Вот как говорит об этом один современный русский ученый, А. В. Соловьев: "Недостойный игумен" Даниил, сам родом с реки Снови, следовательно "бело русс" родом, из Полоцкого, наиболее обособившегося, княжества, поминая перед Гробом Господним полоцких и минских князей, ставит, однако, "лампаду с елеем от всей Русской Земли", гордится тем, что его кадило загорелось раньше фряжского. Для него нет различия между племенами. Встретивши там новгородцев и киевлян, он говорит о них "вся дружина русьтие сынове", все они дружина, друзья - все русские сыны. "И Новгород и Киев - единая русская земля..."
Исполненный глубокого благоговения пред святыней, ставшей предметом его обозрения, Даниил с рачительной простотой тщится дать возможно точное описание всего им виденного. Этим не только совершает он подвиг добрый, личный, но стремится облегчить соответственный подвиг и для всех соотечественников своих. "Буди же всем почитающим писание сие с верою и с любовию благословение от Бога и от святого Гроба Господня и от всех мест сих святых; приимет бо мзду равну с ходившими до святого града Иерусалима и видевшими места си святая вся. Блажени бо видевша и вероваша; треблажени не видевше вероваша".
Особое место в повествовании Даниила занимает обстоятельное описание появления благодатного огня на Гробе Господнем в Великую Субботу: "О свете святем, како сходит с небесе к Гробу Господню". Пребывание иг. Даниила в Святой Земле совпало с временем, когда, после Первого Крестового Похода, в Святой Земле царствовал Балдуин. Он покровительствовал иг. Даниилу, и потому оказался поставлен Даниил в самые выгодные условия, чтобы наблюдать, как самое чудо, так и все обстоятельства, ему сопутствовавшие. С удовлетворением отмечает Даниил, как наглядно удостоверена была истинность Православной Веры по сравнению с латинской - только православные кадила загорелись от святого света, у иных же и "свет инак беаше". "Хождение" является крупнейшим достижением паломнической литературы своего века, не только для России, но и для всей Европы: нет ни одного из них, на всем протяжении средних веков, которое могло бы поспорить с Даниилом по обстоятельности и точности описания, почему "Хождение" и приобрело исключительную популярность, служа, в частности, незаменимым пособием для всех готовящихся к паломничеству в Св. Землю. Время пребывания иг. Даниила в Св. Земле примерно 1106-1107 гг.
Заключая речь о книжности древнего нашего периода, следует сказать несколько слов о внешнем виде древних памятников письменности (палеография). Писались они крупными правильными буквами, так. наз. "уставом", не сливаясь и не соединяясь с соседними, причем слова друг от друга не отделяются нарочитыми промежутками, а из знаков препинания употребляются только точка. Строки равной величины и в равном расстоянии друг от друга, в один или в два ряда (столбца), по краям - поля (берега), на которых иногда помещались обозначения глав, или иные указания. Писались древние рукописи на пергаменте (харатья, харатейный список). Огромный и кропотливый труд составляло уставное письмо, но этот труд еще усугублялся украшениями - заставками, расписными инициалами, рисунками (миниатюрами). В заставках писанных красками, любимым мотивом являлся "чудовищный" орнамент (фантастические животные), занесенные с востока, ибо не употреблялся он в Византии. Употреблялись, однако, и воспринятые из Греции орнаменты: геометрический (разные фигуры) и "травный" (растения и листья). В готовом виде древняя рукопись представляла собою совокупность "тетрадей" (перегнутых пополам листов пергамента), прошитых и вложенных в доски, обтянутые кожею, а иногда еще покрытых "окладами", весьма порою драгоценными (особенно на Евангелиях). Доски стягивались застежками. Украшения требовали особого мастерства, почему рядом с "доброписцами" могли участвовать в работе и особые "знаменщики". С течением времени устав стал сменяться полууставом (буквы меньше, сложнее, разнообразнее), а потом и скорописью, уже связывавшей буквы, еще более изменчивые и разнообразные. Пергамент заменяется бумагой (тряпичной). Пишут чернилами (заглавья киноварью или золотом), гусиными перьями.
VIII. "Слово о полку Игореве". Судьба его рукописи. Поэтическая сила "Слова". Какой домысл она вызвала? Переводы "Слова". Чем определяется изолированность этого памятника? Суждение А. Н. Майкова. К какому жанру литературы надо отнести "Слово"? Чувствуется ли в "Слове" личность автора? Содержание "Слова". Как себя называет сам этот памятник? Фабула "Слова". Плач Ярославны. Характеристика средней части "Слова". Верно ли, что в "Слове" отразилось "двоеверие"? Язык "Слова". Переводы его на иностранные языки.
Совершенно исключительное место в истории русской словесности занимает так называемое "Слово о полку Игореве". Оно было обнаружено любителем русского просвещения, екатерининским вельможею, гр. А. И. Мусиным Пушкиным в его библиотеке в сборнике рукописей, приобретенных им у одного монастыря. Рукопись эта сгорела во время московского пожара 1812-го года, но еще ранее, в 1800 г., она была издана с переводом на современный русский язык, а значительно позже была обнаружена и рукописная копия ее в бумагах Екатерины II, и тоже была издана. Хотя при расшифровании оригинала были участниками крупные авторитеты того времени, но наука палеографии была еще в младенчестве, а потому допущены были явные ошибки, впоследствии исправленные. Оригинал относится к концу XIV или к началу XV века; так можно было судить по почерку. Но это было лишь позднейший список с некоего подлинника, гораздо более давнего. Кто был сочинителем этого замечательного произведения, установить возможности не представляется, но несомненно был он близок по времени к событиям, им описываемым, и, следовательно, может быть отнесен к XII веку.
Произведение это исполнено такой поэтической силы, а, вместе с тем, так обособлено от всего, до нас от этой эпохи сохранившегося, что вызвало истинное изумление всех знатоков, которое не рассеивается и доныне. Возникли сомнения даже в подлинности "Слова", к каким сомнениям возвращается мысль ученых и в настоящее время. Так, современный французский ученый Мазон склонен истолковывать "Слово", как позднейшее произведение. Однако подобные домыслы остаются совершенно изолированными, и в полном праве мы считать этот памятник счастливой находкой, открывшей нам истинное сокровище нашей древности, красотами которой нельзя достаточно насладиться. До настоящего времени поэты тщатся, снова и снова, воспроизвести, частично или в целом, этот памятник на современном поэтическом языке. Выделяются переводы, один давний, А. Н. Майкова, другой новейший, К. Д. Бальмонта. Однако, можно с уверенностью сказать, что никому доселе не удавалось подняться до уровня оригинала, остающегося стоять, в величавости недосягаемой, на удивление сменяющимся поколениям русских людей.
Чем объяснить, что памятники подобной литературы, образцом который является "Слово", не сохранились в большем числе? А. Н. Майков, в предисловии к переводу говорит об этом так: "Эта песнь - один живой голос из пестрой светской жизни древней Киевской Руси, дошедший до нас, и вот почему занимает она такое уединенное место посреди других памятников письменности этой эпохи, большею частью исходящих из другой среды. Вся литература, из которой она только отрывок, погибла, и, конечно, ее полуязыческий характер, не допускавший ее в монастырские книгохранилища, был главной причиною ее гибели, хотя, рассматривая летописи, мы видим в числе источников летописца во многих местах и эти светские сказания, сквозь общий монастырский лак, который на них наводил инок в своем пересказе". Действительно, "Слово" принадлежит к особому жанру литературы, который можно наименовать литературою "дружинною". Пред нами народно-героическая поэма, подобия которой можно найти и в Западной Европе (напр., песнь Роланде), но которая, несмотря на свои исключительные достоинства, а отчасти именно в силу своих исключительных поэтических достоинств, не могла войти ни в русло монастырской письменности, ни в русло народной словесности. Монах не имел повода и основания списывать этот труд, а народ не способен был его освоить для своего обыденного быта и тем сохранить, чрез множество поколений, в своей памяти.
И если именно "Слово" из всех аналогичных творений сохранилось, попав в рукописные сборники, то, надо думать, именно в силу особой своей высококачественности. Один из позднейших памятников, о котором еще будет речь, явно носит следы подражания "Слову" и заимствования из него - мы имеем в виду "Задонщину". Это указывает нам на то, что "Слово" не выпало из литературного обихода позднейшей Руси. Но особняком стояло оно - как стоит и сейчас: произведение то оставшегося неизвестным гения, сумевшего в своей речи слить все лучшее чем обладал русский человек эпохи, и выразить, вместе с тем, все лучшее, что носил он в душе своей. Как ни богато, разнообразно, щедро оказался воплощенным в "Слове" быт эпохи, в фокусе поэмы собранный воедино, но печать индивидуальности лежит на этом произведении. Если в летописном повествовании, как и в народном сказе или песнотворчестве, мы не ощущаем "автора", как творческой личности, нераздельно связанной со своим творением, то в отношении "Слова" мы, напротив того, все время чувствуем себя под обаянием поэтической силы гениального творца этой поэмы. И построение ее, и манера ознакомить нас с фабулой, и словесная ткань, и поэтическая образность - все объединено именно гением творческой личности, сумевшей эту множественность привести к художественному единству.
Содержание "Слова о полку Игореве" точно соответствует историческому событию, поведанному нам летописями. Автор его - дружинник, тесно связанный и с самим событием и со всем русским обществом того времени. Его произведение, будучи "словом", то есть живой речью, обращенной к своим со-дружинникам, а через их голову и ко всей Русской Земле, является одновременно и "повестью" ("почнем же, братие повесть сию") и "песнью" ("начати же мя той песни"). Это - исторический рассказ, но, вместе с тем, и поэтическое произведение: лирика и эпос слиты тут нераздельно. Это выражается не только в богатстве образов, постоянно освежающих повествование, но и в том, как перемежается повествование поэтическими отступлениями и вставками. Тем не менее, нить повествования развивается последовательно. Описывается поход, трагически неудачный, предпринятый группой Северских князей, во главе с Игорем Святославичем.
Начинается поход знамением недобрым - солнечным затмением, в котором участники похода готовы были видеть предвестие беды. Поход все же был продолжаем. Был начальный успех, за которым, однако, последовало, полное поражение - катастрофическое, с пленением князей. Попутно автор вспоминает и былые победы и исторические события, хорошо ему известные, горюет от лица Русской земли о несогласиях княжеских, как об источнике отечественной слабости, взывает к князьям, умоляя их вступиться "за обиду сего времени". Трогательная вставка, исполненная замечательного поэтического чувства - знаменитый плач Ярославны, лучшим переводом которого надо признать давние стихи слепца И. И. Козлова. В далеких половецких степях, за Донцом и Осколом, куда устремился со своими воинами Игорь, тоскует он, взятый, будучи ранен, в плен после битвы на р. Каяле - тоскует, хотя и окружают его вниманием ханы, некогда испытавшие от него поражение и проникнутые уважением к его доблести. При помощи половчанина Овлура удается Игорю бежать, после чего и заключается слово-песнь торжествующей "славою".
Средняя часть "Слова", где автор дает волю своим чувствам национальной горечи, облечена в особую поэтическую ткань. Рассказывается сон Святослава Всеволодовича, который годом раньше одержал победу над половцами, и с этим рассказом связываются воспоминания о многих князьях, сопутствуемые излиянием патриотических чувств. Майков, следом за Пушкиным и Жуковским, эту часть "Слова" толкует, как нечто цельное, исходящее из уст Святослава: он видел вещий грозный сон, и это дает ему повод высказаться перед боярами своими, как бы обзор делая русской княжеской деятельности. Это, как говорит сам автор: "злато слово слезами смешено". Если так понимать эту часть "Слова", то пред нами встает воззвание, проникнутое "духом любви к Русской земле, чувством народного единства". Если понимать это место иначе, (как то делает и Бальмонт), то оказывается пред нами, как замечет Майков, "жемчуг и камни, вырванные из своего оклада".
О поэтических красках "Слова" проф. Н. К. Кульман говорит: "Поэтические красоты "Слова" необычайно обильны и разнообразны: и образ таинственного "вещего" Бояна; и изображение похода и битвы; и нежная лирика плача Ярославны, и полное поэтического движения бегство Игоря, и искусное "свитие" двух эпох, настоящего и прошлого, и мрачность вещего сна Святослава, и мудрость его "золотого слова", и неподдельная скорбь о внутренних раздорах князей, на радость поганым, разоряющим русскую землю, и заключительные, вдохновенно-восторженные звуки "славы" доблестным русским князьям, и т. д. и т. д. - полно самой тонкой изящной поэзии". Иногда говорят о "Слове", будто в нем отразилось "двоеверие", т.е. смешение христианства с язычеством. Это неверно. "Слово" проникнуто сознанием глубоко-христианским, а пережитки мифологические являются лишь поэтической стихией, дающей материал для ярких образов. Природа оживает с помощью этих образов. На одном уровне с поэтической мощью стоит и духовно-нравственная сила "Слова". Не только не может быть о "двоеверии" никакой речи, но можно "Слово" поставить на исключительную высоту, именно как выражение, полное и цельное, народного самосознания, сливавшего церковные идеалы с национальными нераздельно. И в этом отношении "Слово", как и в чисто художественном, превосходит аналогичные памятники Запада.
Поучительно "Слово" и как памятник русского языка - народного, испытавшего, конечно, известное влияние книжности, т.к. автор несомненно был человеком образованным, он свободно и широко пользовался всем русским речевым обиходом. Так говорили воины, дружина, народ. Значение "Слова" громадно во всех возможных смыслах: ничто с такой неотразимой убедительностью не свидетельствует о высоком уровне русской культуры начальных веков русской истории. Признания достигло "Слово" и со стороны Запада. Имеются переводы его на языки французский, английский, немецкий, голландский, датский, венгерский и, конечно, на языки славянские.
IX. Общая характеристика достижений Киевской Руси. Чего не дала Киевская Русь? Битва при Калке. Нашествие татар. Отношение татар к духовной культуре Руси. Молчаливый сговор Руси с татарщиной. Личность св. Александра Невского на фоне великих событий современности его. Контраст материального разорения и культурного и политического разгрома, с одной стороны, и духовного подъема, с другой. "Святая Русь". Внутреннее сосредоточение Руси. Выносливость и сила самовосстановления. Монастыри, как очаги духовного горения. Расцвет духовной культуры на фоне оскудения: иконопись и церковное пение.
Киевская Русь дала много в области русской словесности - в соответствии с тем местом, которое заняла она, и в истории России, и в современном ей мире. То было не захолустье на окраинах некоего мирового центра, а одно из центральных средоточий христианской культуры, находящееся в постоянном общении, и с Византией, духовной водительницей христианского мира, и с Западом, и с нехристианским Востоком. Возникала здесь и давала плоды блистательная культура оригинальная, облеченная в словесную ткань благодатную, вызванную первоначально к жизни св. братьями Кириллом и Мефодием на иной почве, но освоенную именно нашей Родиною. Обозрели мы главнейшие обнаружения словесного мастерства, достигнутого Киевской Русью. Теперь обратимся к иной эпохе, которая нашим очам открывается в виде мрачном.
Киевская Русь создала и укрепила национальное сознание, неразрывно связанное с Церковью - столь крепкое, что способно оно было дать единство Руси вопреки подвижности всех кругов населения и тесноте его общения с иноплеменниками. Но Киевская Русь не создала крепкой единой государственности, способной к сопротивлению могущественной внешней силе. И когда такая сила обрушилась на Русь, то тем самым рушилась и "Росия", как некое национально-политическое целое. Битва при Калке с татарами, только задевшими Русь крылом своих наступательных действий, кончилась поражением полным. Это предостережение не способно оказалось, однако, послужить толчком к единению, и, когда чрез некоторое время на Русь устремились татарские полчища, ее завоевание ставя себе уже прямой своей задачей, Русь, несмотря на отчаянное сопротивление, была по частям захвачена и разгромлена. Степень разорения, опустошения и истребления, испытанных нашим отечеством, не поддается описанию. Ни о каком дальнейшем сопротивлении нельзя было и думать. На долгие десятилетия Русь была обречена на униженное состояние данников Орды, политически ей всецело подчиненных. Однако, как ни жалка была судьба Руси, в одном отношении она оказалась нетронутой - и это в самом главном: в духовной своей природе. Язычники-татары, хищники, привыкшие к своим кочевническим обычаям, не имели никаких притязаний на то, чтобы смешиваться с оседлыми русскими, подчиняя их своей культуре и стремясь истребить культуру русскую. Татары даже и сели вне России, громадным станом. Для них существенно было лишь то, чтобы русские отказались от мысли сбросить с себя татарское иго, а выражалось это иго преимущественно в том, что русские обязаны были аккуратно платить дань. Отсюда и возникла своеобразная молчаливо заключенная сделка между татарами и русскими: последние отказывались от политической независимости, как бы выбывали из политического мира внешнего и одновременно брали на себя обязанность постоянно откупаться от дальнейших грабежей внесением тяжелой дани, татары же оставляли нетронутым строй русской жизни, будучи готовы даже собирание дани возлагать на русскую власть. Тем самым нетронутой оставалась русская вера, к которой татары готовы были даже относиться с особым уважением. Эпизодами были случаи, когда требованиями татар испытывалась русская христианская совесть. Знает и почитает наша Церковь исповедников-мучеников, пострадавших от татар. В целом, однако, русская духовная жизнь могла протекать самостоятельно. Только отдавая себе отчет в благодетельности такого положения вещей, сможем мы понять такое явление, как св. Александр Невский.
Победитель над христианами-рыцарями, отказавшийся от лестных предложений Рима, Александр безропотно склонился к ногам Хана, свидетельствуя тем, что политически он всецело ему подчиняется. Почему так? Рыцари-христиане несли на остриях своих мечей смертный приговор русско-православной культуре, а язычники-татары оставляли ее нетронутой. Постепенно, в ходе исторических событий, образовывали они среду, которая, в некоторой своей части, оказывалась даже способной приобщиться к вере нашей и войти в состав нашей культуры. Татарское иго, неся нам разорение материальное и унижение национально-политическое, вместе с тем не лишало нас лучшего нашего достояния - Веры нашей и связанной с ней культуры. Больше того - и это далеко не всегда достаточно ясно сознают историки нашей культуры, а нередко просто игнорируют - татарское иго принесло нам огромный духовный подъем. Было истолковано это иго церковным сознанием, как попущение Божие, обусловленное грехами нашей жизни, а отсюда рождалось покаянное настроение такой напряженности, которого не знала ни в какие моменты предшествующей своей истории Россия. Некое новое крещение испытала Россия, и то богатство церковных достижений, которым обладала она, впервые было именно теперь до конца осознано и приято, как, действительно, основа нашего бытия. Во всех возможных направлениях было так, и можно без всякого преувеличения сказать, что именно в итоге татарского ига русский народ стал тем народом, применительно к которому могло войти в употребление словосочетание "Святая Русь".
Русь ушла в себя. Не могло быть и речи о прежней пиршественной широте. Померкла дружинная Русь, угасли княжеские дворы, с их былым блеском. Вся внешняя жизнь вообще опростилась и сжалась до предельного минимума, и это не только в силу испытанного жестокого и повального разорения, но и от страха пред дальнейшими, которые на долгое, долгое время стали обыденным явлением русской жизни, не ослабевавшим в своей силе даже с ослаблением татарского ига. Соперничала с татарами Литва. А с другой стороны, поскольку стала наливаться соками возрождающаяся Русь и стало близиться время, о котором неуклонно думала Русь, то вожделенное время, когда "переменится Орда" (оговорка, постоянно встречавшаяся в договорах княжеских) - ослабевали мотивы, по которым татарская власть могла щадить Русь. Страх возможного в любой момент хищнического нападения, готового все сравнять с землей, все испепелить, а оставшееся в живых население угнать в полон - был обыденной реальностью, постоянной и повсеместной, за исключением северной части России. И нужно только поражаться способности самовосстановления, которую неотменно являла Русь. Какую для этого надо было иметь внутреннюю силу! То была не просто выносливость и терпеливость, а и свидетельство огромной творческой, созидательной энергии, постоянно обновляемой, неугасаемой, неистребимой. Только сила Веры может дать эту энергию. Она сказалась и в том бытовом самоутверждении, которое явило себя в эту, лишенную всякой уверенности бытия, эпоху Русь. Надо ли говорить, что подобное массовое и повсеместное горение духа должно было иметь руководителей, вождей, направляющие центры. Должны были быть где-то очаги этого духовного горения, в которых накапливалась сила духа, чтобы питать ею массы. То были монастыри. Церковь в годину тяжких испытаний продолжала, больше, чем когда либо, быть связующей силой. Это было естественно. Но по истине поразительно то, что в испытаниях огненных, Русью пережитых, невиданных доселе, результатов невиданных достигало и внешнее проявление духовного возрастания. Мы касаемся здесь двух сторон русского творчества, которые не входят в предмет наших занятий, но которые должны быть хотя бы просто отмечены, как высшие обнаружения духовного подъема, тогда Русью пережитого. Опять-таки, без всякого преувеличения можно сказать, что тьма, позор, разорение и унижение той эпохи сочетались с духовным подъемом, никогда ни в какие иные эпохи непревзойденным. Это надо со всей силой подчеркнуть, чтобы ясно было, к каким ошибочным выводам может привести понимание рассматриваемой нами эпохи, как времени культурного падения. Материальная культура, общественная культура были на ущербе. Тут спора нет. Но если внимание остановить на тех двух направленностях русского гения, какие на первое место должны быть поставлены в истории русской культуры в целом, то тут иное придется говорить. Иконопись и церковное пение - вот ведь высшие достижения русского гения, пред которыми меркнет вся культура, величественная и прекрасная, даже Императорской России. И надо без всяких обиняков сказать: тьма татарского ига была той атмосферой, в которой созидались основы, а потом и укреплялись и развивались главнейшие проявления, как иконописи, так и церковного пения, поскольку именно творческое начало, национально-русское, в них получало овеществление.
X. Молчание и собранность духа. Духовная свобода, купленная отказом от гражданской свободы, как формула возникающей русской государственности. Отражение событий в литературе. Калка в изложении летописи. Нашествие татар и падение Киева. Запустение в описании путника в Царьград. "Слово о погибели Русской Земли". Татарская неволя, как она отразилась в поучениях еп. Серапиона. Поучение его же по поводу волхований. Сопоставление с Западом в вопросе оценки волхований. Татарское нашествие в народном творчестве. Сказание о разорении Рязани. Фабула ее. Действующие лица. Заключение Повести и плач.
С этими существенными оговорками только и можно приступить к рассмотрению русской словесности времен татарского ига. Конечно, обеднение и потускнение наблюдаем мы, но не может быть речи о разрыве культурной традиции, после какового должен был бы наступить период некоего "возрождения". Полная, всецелая преемственность культурная остается в силе, и, если в каком-то смысле наблюдается и даже господствует некое "молчание", то это молчание свидетельствует о величайшей собранности духа, каковая проявляется достаточно ярко, поскольку сохранились памятники русской письменности того времени. За этим молчанием совершается неустанная работа, плоды которой мы наблюдаем во времена позднейшие, когда снова Россия вышла на пути самостоятельности политической. То было, однако, и тогда достигаемо ценой огромных и постоянных жертв и напряжений, никогда уже не покидавших русской действительности времен до-петровских. Купив духовную свободу ценою приятия татарского ига, русский народ и после свержения его должен был отказываться от всех радостей свободы гражданской, ибо только этой ценой и в последующие времена могла быть сохраняема так высоко им ценимая свобода духовная. Подвиг аскетический меньше всего ищет выразить себя в словах: он воплощается в делах. Но отражение духа аскетики наблюдается во всем - в частности и прежде всего в области слова. Повторяем: если "Святая Русь" выросла из подвига строения русского Царства, как хранителя Православия, то этот подвиг подъят был впервые против татар, чтобы уже потом войти в природу русской жизни и освобожденной. В дальнейшем мы будем видеть, как именно это мировоззрение "Святой Руси" становится содержанием русской словесности, в самом широком ее понимании. Будем помнить, что это мировоззрение сложилось именно в эпоху сосредоточенного молчания первых времен татарского ига.
Первое появление татар, приведшее к поражению на Калке, так отмечено в Лаврентьевской летописи: "того же лета (1223) явишася языци, их же никтоже добре ясно не весть, кто суть и отколе изыдоша, и что язык их, и которого племени суть, и что вера их; и зовут я Татары, а инии глаголют Таумены, а друзии Печенези... Бог же един весть их, кто суть и отколе изыдоша, премудрии мужи ведят я добре, кто книги разумно умеет; мы же их не вемы, кто суть, но зде писахом о них памяти ради Русских князий беды, яже бысть от них". Позднейшее нашествие там же описывается так: "Того же лета (1237) на зиму придоша от восточныя страны в Рязанскую землю лесом безбожнии Татари и почаша воевати Рязанскую землю, и пленоваху ю до Проньска... Сотворися велико зло в Суждальской земли, якоже зло не было ни от крещения, якоже бысть ныне... Бысть плачь велик в граде, а не радость, грех ради наших и неправды; за умножение беззаконий наших попусти Бог поганыя, не аки милуя их, но нас кажа (наказывая), да быхом встегнулися от злых дел". Еще более выразительно описывает Ипатьевская летопись падение Киева: "Приде Батый (1240 г.) Кыеву в силе тяжце, многом множеством силы своей, и окружили град, и обступи сила Татарская, и бысть град во обьдержаньи велице. И бе Батый у города и отроча его обьсидяху град, и не бе слышати гласа от скрипания телег его, множества ревения вельблуд его, рьжания стад конь его. И бе исполнена земля руская ратных... Ту беаше видите лом копейны и щитом скепание (бряцание), стрелы омрачиша свет побежденных". Запустение было таково, что еще спустя полтораста лет путник, направляясь в Царьград, писал о придонских областях: "бысть же путное шествие печально и унынливо, бяше бо пустыня зело; не быше бо видети тамо ни града, ни села; аще бо и быша грады красные и нарочиты зело, точию пустошь все и не населено".
Замечательный русский памятник, размером в несколько десятков строк, бывший, по-видимому, вступлением в жизнеописание кн. Александра Невского, найден был в конце XIX века под именем "Слово о погибели Русской Земли". Он дает впечатления современника татарского нашествия о крушении нашего отечества. Воспроизводим его в вольном пересказе: О, светло-светлая и прекрасно украшенная Русская земля! Ты изобилуешь чудесными красотами: многими дивными озерами, реками и местночестными источниками, горами крутыми, холмами высокими, дубравами частыми, полями дивными, зверьми различными, птицами безчисленными, городами великими, селы дивными, садами обительными, домами церковными, грозными князьями, честными боярами, вельможами многими! Всего ты исполнена Земля Русская! О, правоверная вера христианская! Именем Мономаха некогда пугали детей половцы. Боялась Литва на свет из своего болота выглянуть, а венгры воздвигали каменные стены с железными воротами, чтобы не въехал в них Владимир. Немцы же радовались, что они далеко за синим морем. И сам Император Мануил опаску имел и дары великие посылал, чтобы не взял князь Владимир Царь-града!
Пред лицом страшной действительности в гиперболическом блеске рисуется русскому человеку Русская Земля, в всем многообразии ее совершенства.
Татарская неволя, в понимании ее церковном, прекрасно отразилась в поучениях владимирского епископа Серапиона. По поводу землетрясения, как кары Божией, обращается он мыслью и к татарщине. Не покаялись мы, пока не пришел "язык немилостив" попущением Божиим, "и землю нашу пусту сотвориша, и грады наша плениша, и церкви святыя разориша, отцы и братию нашу избиша, матери наши, и сестры наши на поругание быша". В покаянии спасение! К нему зовет особо другое слово. Глубокая скорбь на сердце Владыки. "Не тако скорбит мати, видяще чада своя боляща, яко аз, грешный отец ваш, видя вы боляща беззаконными делы". Он молит своих духовных чад "обновиться добрым обновлением". "Какия казни от Бога не восприяхом? Не пленена ли бысть земля наша? Не взяти ли быша гради наши? Не вскоре ли падоша отцы и братия наша трупием в землю? Не ведены ли быша жены и чада наша в плен? Не порабощени быхом оставше горькою си работою (рабством) от иноплеменник? Се уже 40 лет приближает томление и мука, и дани тяжкия на ны не престанут, глади, морове... и в сласть хлеба своего изести не можем, и воздыхание наше и печаль сушать кости наши. Кто же ны до сего доведе? Наше беззаконие и наши греси, наше непослушание, наше непокаяние..." Еще более яркую картину рисует другое слово о казнях Божиих. "Разрушены божественныя церкви, осквернены быша сосуди священни, потоптана была святая, святители мечю во ядь быша, плоти преподобных мних птицам в снедь повержени быша, кровь отец и братия нашея аки вода многа землю напои, князий наших и воевод крепость исчезе, храбрии наша страха напольшеся бежаша, множайшая же братия и чада наша в плен ведени быша, села наша лядиною поростоша и величество наше смирися, красота наша погибе, богатство наше иным в корысть бысть, в поношение быхом живущим вскрай земли нашея, в посмех быхом врагом нашим, ибо сведохом собе, акы дождь с небеси, гнев Божий". Нельзя особо не отметить два других поучения еп. Серапиона, направленных против заблуждений невежественной черни, вменявшей засуху и голод волхвованиям и педвергавшей преследованию и смерти несчастных людей, заподозренных в волхвовании. Виновных проповедник называл убийцами, указывая, вместе с тем, на непоследовательность их. "Молитеся и чтите я, дары приносите им" - раз вы верите, что волхвованием могут они вызывать голод или даровать урожай. Поразителен кон-траст подобного мировоззрения нашей Церкви по сравнению с тем, что делалось в Зап. Европе, где под водительством Церкви шла борьба с ведовством, и гибли тысячи на кострах...
Татарское нашествие не могло не отразиться в народном творчестве, и мы имеем несколько памятников интересных. Так, известно Сказание о Меркурии Смоленском, вмешательством чудесным которого спасен был от разгрома Батыем город Смоленск. В некоторых редакциях этого сказания имеется поэтический плач земли. "И восплакалась тогда сама земля, как чадолюбивая мать, видя беду, бывшую на всех христианских странах. Общая наша мать-земля вопияла и стонала: "о, сыны русские, как же мне оставить вас, о любимые мои дети, прогневавшия Господа своего и моего Творца, Христа Бога! Вижу вас, отторгнутых от моей груди и судом Божиим в поганския руки немилостиво впадших и рабское иго носящих на своих плечах. И стала я бедная вдова: о ком же я буду прежде сетовать - о муже или о любимых чадах? Вдовство мое запустение монастырей, святых церквей и многих городов. Не терпя лютой беды, возопию к Творцу Господу Богу: Боже, сотворивый вся и содетелю всех! Презри беззаконие людей Своих и милосердно помилуй и утоли праведный гнев Свой".
С именем Рязани связана обширная "Повесть о приходе Батыевой рати" или "о разорении", в которой слились разные сказания, связанные со страшным бедствием, приведшим Рязань в такое состояние, что восстановлен был город уже на новом месте. Поэт Л. Мей сделал прекрасный поэтический пересказ этого сказания под именем "Песни про боярина Евпатия Коловрата". Встает пред нами образ кн. Феодора, который в ставке Батыя с негодованием отвергает предложение купить милость хана привозом к нему своей жены Евпраксии. Встает образ предателя Нездилы, отатарившегося, а рядом с ним верного слуги, принесшего страшную весть княгине. В страхе пред грозящим ей обезчещением, бросается она, с младенцем-сыном на руках, с высоты своего терема. "Заразилась" она тут до смерти, а отсюда место стало именоваться Зараз (будущий Зарайск) - так связалась эта легенда с чтимым образом Николы Зарайского. Описывается разорение Рязани, но удовлетворение ищет народная мысль в подвигах Евпатия Коловрата. Пусть он, в конечном счете, тоже гибнет, но после того, как им нанесен страшный урон татарским полчищам - такой урон, что в страх был приведен сам Батый. Предварительно покаран страшной смертью Нездила - нераскаянный грешник. Мужественно отвечают пленники устрашенному Батыю, что они веры христианской, что они - дружины Евпатия и "не успевают наливать чаш на великую силу татарскую". Батый шлет против Евпатия лучшую силу - она терпит ту же участь. Только применение "снарядов" спасает Батыя: приносят ему, наконец, богатырское тело убитого боярина. Обращается к телу богатыря Батый со следующими словами: "брат Евпатий, гораздо ты меня употчивал с малою твоею дружиною, да много и побил знаменитых богатырей сильной орды; если бы ты у меня, царя, служил, то я бы тебя против сердца своего держал". И повелел царь Батый отдать тело Евпатиево остальной дружине его, которая поймана была на побоище еще живая, и повелел их отпустить с телом и ничем им не вредить. Завершается сказание тоже "плачем кн. Игоря Игоревича о братии, убиенной от нечестивого царя Батыя". Останки кн. Феодора, жены и сына погребены в одном месте - там, где Никола, получивший теперь именование Заразского. А где честная могила Евпатия - "знают ясные зори с курганами, знала старая песня про витязя, да и ту унесло ветром-вихорем".
XI. Александр Невский в литературном изображении. Житие. Историческая ткань в нем сохранившаяся. Образ св. князя. Сказание о граде Китеже. Муромское сказание о кн. Петре и девице Февронии. Задонщина. Характеристика ее. Откуда ясно, что это позднейшая переработка? Сопоставление Задонщины, как литературно-изощренного произведения, с ранними сказаниями, эпически простыми. Несколько образов из этих сказаний. Расцвет житийной литературы. Епифаний Премудрый и Пахомий Логофет. Какое внешнее влияние на них обнаружилось? "Плетение словес". Характеристика обоих. В чем отличие нового типа житий от древних? Что найдем мы в этих житиях и чего найдем мало? Жития, как школа благочестия. Характеристика монастырей, как очагов культуры духовной.
Не мог не оставить значительного следа в сказаниях народных и в письменности образ св. Александра Невского. Есть основание думать, что существовало жизнеописание его, составленное одним из дружинников. До нас дошло оно уже, переработанное в житие. Историческая ткань, однако, сохранилась и здесь во всей своей конкретности. "Бе же тогда день субботний, восходящу солнцу, оступишася обои, и бысть сеча зла и труск от копей и ломление, и звук от мечного сечения, якожь морю мерзшу двигнутися; не бе видети леду, покрылося бяше кровию" - так рисуется Ледовое побоище. О Невской битве узнаем мы, как Александр "возложи печать на лицы острым своим копием". Узнаем мы о чудесном видении крещеного ижорянина Пелгусия - как явилась дивная ладья с двумя гребцами, в которых можно было узнать св. Бориса и Глеба, и говорили они о том, что идут они помочь брату Александру. Во всей своей и физической и духовной красоте возникает пред нами облик самого Александра, в характерном для него сочетании непоколебимого мужества с смирением и кротостью. Сказание это поэтически пересказано поэтом Л. А. Меем.
С нашествием Батыя связано одно сказание, прочно вошедшее в народное сознание: о граде Китеже. Этот город покрыло озеро Светлояр в верховьях речки Люнды (притока Ветлуги). Праведный город оказался так сокрытым от разорения и осквернения: пораженные полчища на месте святого града узрели пучину вод, где виднелся лишь крест уходящего в нее Собора и откуда доносился трезвон колоколов. Благочестивые люди сподоблялись и во все позднейшие времена слышать на берегах озера этот звон, а по преданию народному явится снова город зрим только ко времени Страшного Суда. Поэтической обработке это сказание подвергалось не раз, а Римскому-Корсакову дало материал для известной его оперы, в соединении (произвольном) с другим сказанием эпохи (муромским) о кн. Петре и супруге его Февронии. Это последнее трогательное сказание повествует о нежной любви князя и его жены, взятой из простонародия, излечившей его от страшной болезни. Бояре были против того, чтобы над ними княжила Феврония, но с ней ушел и сам князь. Оба облеклись в иноческие ризы, с именами Давида и Евфросинии, спасались вместе и одновременно отошли ко Господу. Даже тела их не могли быть разлучены.
Огромным событием, поднявшим дух народа, была Куликовская битва. Помимо летописных записей, она стала предметом сказаний, из которых выросла т. наз. "Задонщина", воспевшая, по образцу "Слова о полку Игореве" и в прямое подражание ему, великое событие. Сохранилась она не полностью и лишь в позднейшей переделке, упоминающей автора: "аз же помяну Софония, иерея рязанца". Историческая канва расцвечена поэтическими узорами и одухотворена и национальным и религиозным пафосом. Кончается "Задонщина" восторженным гласом, но, вместе с тем, и горестью о многих жертвах. Смеется народ над Мамаем: "не бывать тебе, поганый Мамай, в Батыя-царя, пришел ты на Русь с девятью ордами и седмидесятью князьями, а ныне бежишь сам-девять к Лукоморью. Нешто тебя князья русские гораздо употчевали? Ни князей с тобою ни воевод, нешто ты гораздо упился у быстрого Дона на поле Куликове, на траве-ковыле?" На русской земле радость, но и печаль: трупы христиан лежат у Дона, который три дня кровью течет. Прощается с ними кн. Димитрий Иванович: "Здесь суждено было вам пасть, на этом месте меж Доном и Днепром, на речке Непряде. Здесь положили вы головы за святые церкви, за землю русскую, за веру христианскую. Простите мне, братья, и благословите нас, а вам всем - венец в будущем веке". Позднейшая "Задонщина" забыла великодушно одно обстоятельство, которое ножом острым ранило народное сердце: измену Олега Рязанского. В сказаниях современных бичуется это действие резко; самая летопись нарушает привычный свой безстрастный стиль, обличая изменника. Молчит об этом позднейшее сказание. Литературно изукрашена "Задонщина". Нет основания принижать ее достоинства, но сказания первоначальные остаются недосягаемы в своей эпической красоте. Вот пример. Приметы описываются, явившиеся накануне битвы: они не в пользу татар. С их стороны доносится "клич и стук великий, аки торжища снимаются и аки грады зиждуще и яко трубы гласят... Волцы воюще страшно вельми, во птицах трепет велий, кричаще и крылами биюще, и враны грающе, и орлы клегчюще". А на русской стороне - "тишина... точию от множества огнев снимахуся зари". Но цена победы дорога. Припав к земле, слышит князь "землю плачущу надвое, горько зело и страшно; едино убо страна, яко некая жена напрасно плачущи, дерзающи и кричащи татарским гласом о чадех своих бьющихся и слезы изливающи, аки реки; а другие страны плач земли - аки девица плачущи и воплющи, аки свирельным плачевным гласом в скорби и печали велице".
Духовный подъем, вызванный татарским нашествием, получил выражение в огромном усилении иноческого подвига, с возникновением в разных местах новых очагов монашеских, вокруг которых понемногу образовывались и скопления мирян. Обозначались все новые подвижники, становившиеся духовными вождями русского общества. Естествен был повышенный интерес к ним и потребность знать что-то об их жизни и деятельности. Отсюда расцвет житийной литературы. Два имени тут стоят на первом месте: Епифания Премудрого и Пахомия Логофета. Первый, родом из Ростова (ум. ок. 1419 г.), составил жития двух крупнейших русских деятелей монашества: преп. Сергия
Радонежского и преп. Стефана Пермского. Второй, родом серб, трудившийся в России с 1440 г. ряд десятилетий, написал множество житий, приобретших большую популярность. Оба, являясь представителями нового течения. литературно гораздо более утонченного, чем традиция исконно-русская, несли нам плоды южнославянской культуры, как бы вторично пересаживающейся на нашу почву. Болгария и Сербия были завоеваны турками, и потянулись к нам оттуда церковные деятели, включаясь в нашу жизнь. Этот новый стиль лучше всего характеризуется словами, примененными самим Епифанием к своим писаниям: "плетение словес". Это уже литературное мастерство, которое, при всей своей высококачественности, холодок вносит. А обозначение Епифания "Премудрым" оттеняет и известную трудность понимания подобных произведений. Пахомий был проще и доходчивее. Но свойством этого нового типа житий было внесение в них нарочитого задания; то было прославление святого, а не просто благоговейное описание его жизни. Добросовестность изображения фактического материала этим не понижается: правдивость остается непреложной основой всякого жития. Но обозначается известная односторонность, заведомая и сознательная: святой изображается, именно как святой, в его подвижническом образе, церковном, духовном, бытовом. Национально-политическая сторона деятельности даже такого крупного человека, как преп. Сергий, остается как бы за скобками: ни в житии Епифания полном, ни в сокращенном его тексте, получившем особую популярность (составленном Пахомием), мы не найдем упоминания, ни об иноках-воинах, данных Димитрию в помощь на Куликово поле, ни о политических вмешательствах преп. Сергия в пользу Москвы в ее столкновениях с удельными князьями. Это надо искать в летописях. Жития, по заданию, должны были отражать "вечное", воплощавшееся в образе того или иного святого. Не найдем мы, однако, в этих житиях и изображения внутренней духовной жизни, в ее отрешенности от всего земного. Внешнее, бытовое, церковное, монастырское - не потаенно-келейное! - являет нам житие, обрамляя благоуханием "словесности" эту простую ткань. Очень многого мы не извлечем из всего множества этих житий, впервые ставших предметом специального изучения в руках знаменитого историка Ключевского - в смысле источника осведомления о жизни эпохи вообще. Не проникнем и в тайны "умной молитвы". Пред нами, однако, раскроется "училище благочестия", присущим житийному мастерству языком изображенное - во всем многообразии конкретных проявлений этого благочестия на опыте сотен русских святых. Направленность этого благочестия, в общей его форме, сомнений не вызывает. "Сотвори ум твой единого Бога искати и прилежати к молитве" - эта формула одного из святых может быть применена ко всем без изъятия. Полная независимость от всяких внешних влияний и полная незаинтересованность в каких-либо внешних достижениях. Устремленность к Богу всецелая, но не замыкающаяся от людей, а в какие-то моменты, следуя промыслительной деснице Божией, обращающаяся и к людям. Но все с той же единственной задачей: обращения ко спасению души человеческой, кем бы этот человек ни был. Отсюда и огромная, можно сказать, определяющая сила воздействия монастырей на весь уклад жизни русского народа, от великих до малых. Они были не центрами "культуры", из которых возникали бы современные им университеты, сосредоточенные на "культурном" делании, как на некой самоцели. Они были местами отъединения от мира во имя спасения души - с готовностью стать маяками на этом, особо узком, пути, и это для всякого истинного христианина. Церковное пение, иконопись - эти стороны духовной культуры естественно могло и должны были расцветать в таких монастырях. Но они не стали специальными теплицами богословствования. Источниками духовной силы были они для всего русского народа, всеобщими окормителями духовными на пути спасения, и в этом направлении так могущественно-реальна была связь их с русским народом, что законным стало уподобление всей Руси - Монастырю.
XII. Двойная церковно-духовная генеалогия Руси. Связь с Византией. Лояльность к ней Руси. Флорентийская уния. Кн. Василий и Исидор. Русь вырастает в преемницу Византии, как хранительницы Православия во вселенной. Падение Царьграда. Отражение Флорентийского Собора в литературе. Сказание о взятии Царьграда Нестора-Искандера. Символика, в нем изображаемая. Пророчества, в нем отмеченные. Изображение падения Царьграда летописцем русским. Углубление и развитие идеи "Третьего Рима" в политической литературе. Сказание о князьях Владимирских. Сопоставление падения Византии с датой ожидаемого апокрифической литературой конца истории. Ненаступление этого конца заостряет интерес к истолкованию дальнейшего хода исторической жизни. Сказания и пророчества, возникшие в Новгороде и Пскове. Повесть о "Новгородском белом клобуке". Уточнение и полное раскрытие теории третьего Рима в творениях старца Филофея. Сведения, о нем имеющиеся. Послание к Мунехину. Послание к самому князю Василию III. Теория Третьего Рима, как принадлежность общая русского сознания, как связующая сила, объединяющая население Великой Равнины в Русский Народ.
Как мы видели, Россия имела двойную церковно-духовную генеалогию. Она приняла веру от греков, от Византии, послушливо воспринимая себя составной частью Царьградской Патриархии, причем самое имя "Росия" явилось на свет, как обозначение греческой митрополии, обнимающей наше отечество. Но опосредствовано было Православие культурой славянской, истово-церковной и, применительно к нашему отечеству, лишенной всякой заостренности "автокефальной", а тем более церковно-политической, антивизантийской. Греческая Империя, в которой огромные достижения благочестия, богомыслия, подвижничества и всех видов церковной культуры сочетались с наличием элементов политической и гражданской порочности ("греки лукавы суть", свидетельствовали наши далекие предки), не имела основания подозрительно относиться ни к русской иерархии, ни к русским монахам, как к соперникам: Византия могла быть уверена в смиренной лояльности русского мира, благоговейно взиравшего на Царьград, как на источник церковной благодати, Богом благословенный. В частности, Император воспринимался, как ставленник Божественного Промысла, не допускающий соперничества, в своей единственности, ни с какой иной властью на земле, ибо являющийся главой христианского "земного круга", Богом на то поставленным и преемственно восходящим к императорам Римским. Колебалась Империя Византийская под ударами варваров-агарян, но не колебало то "идеи", пока Господь проносил ее сквозь все испытания нерушимой. И не только иерархия наша неотменно возглавлялась ставленниками Византии, но зорко следили Патриархи и за тем, чтобы неотменно поминались и на возвышающейся Москве Императоры-Цари, в своей единственности не могущие быть уподобленными никаким иным монархам Вселенной.
Страшный удар престижу Византии нанесла Флорентийская уния. Москва отпускала поставленного из Царьграда митрополита Исидора с наказом твердым, говоря ему устами вел. кн. Василия Васильевича: "Смотри же принеси к нам древнее благочестие, какое мы приняли от прародителя нашего Владимира, а нового, чужого, не приноси..." Как известно, митр. Исидор передался латинству, подчинившись тому пагубному веянию византийской политики, которое пыталось ценою отказа от верности Православию купить помощь Запада против агарян. Торжественно встреченный в Успенском Соборе, на первой же службе митр. Исидор помянул Папу. Единственно нерастерявшийся князь Василий проявил, впервые в русской истории, свою державную власть, как хранитель Православия: он приказал схватить отступника и ввергнуть в темницу (откуда потом дали ему бежать к латинянам, у которых и кончил свои дни отступник). Российскую митрополию возглавил русский иерарх - Иона, который, когда выровнялось положение в Византии, не принявшей Флорентийского отступничества, восстановил свое сыновнее отношение к Матери-Церкви. Но в эпизоде этом уже сказалось то благодатное перерождение, которое испытывало наше отечество. Восставая к новой государственно-самостоятельной жизнедеятельности из унижения, разорения и угнетения татарского с не только сохраненной, но и укрепленной и приумноженной духовной силой, Русь вырастала в державу, проникнутую сознанием своей особой миссии, Богом ей врученной: не только свято хранить в своем обыденном быту святое Православие, сливая с ним все отрасли и формы своей жизни, но и свою возникающую державную мощь воспринимать, как службу Церкви охранную, возглавляемую стоящим во главе русского возрождения московским князем-царем. Удивление почтительное должно вызывать в нас неколебимое стояние в Вере Православной наших предков, сохранивших эту Веру не только неповрежденной, но еще внутренне усилившейся в невзгодах татарщины. Но, пожалуй, еще большее почтение благоговейное должно вызывать у нас то новое умоначертание державно-политическое, которое зарождалось в русском политическом сознании - в полном контрасте с еще неизжитой приниженностью, в тягчайшем труде медленно-настойчиво преодолеваемой.
Окончательно оформляться стало это новое умоначертание лишь после того, как картина мира изменилась радикально с падением, окончательным и безвозвратным, Царьграда в 1453 г. Никакие временные напасти, посещавшие Византию, никакие ее измены, никакие проявления традиционного византийского лукавства не могли поколебать истовой лояльности Руси в ее послушливом тяготении к Матери-Церкви, нераздельно, Промыслом Божиим, соединенной с Императорским Престолом Византийским. Но вот пала Империя. Пленницей стала, прияв мученический венец, Царьградская Церковь. Осиротел православный мир. И узрела себя Русь - призываемой Промыслом Божиим к новому высокому державному служению, долженствующему заполнить возникшую пустоту.
Какое отражение нашли вышеупомянутые события и связанный с ними духовный переворот в литературе? Надлежит, прежде всего, отметить несколько сказаний, связанных с Флорентийским собором, - в частности, точную и красочную "повесть" о путешествии на собор и о самом соборе, вышедшую из-под пера одного из спутников митр. Исидора, суздальского иеромонаха Симеона. Вот несколько слов из нее, посвященных самой Флоренции: "Град Флоренция велик весьма, и такого не обретохом в прежде писанных градех... Есть же в граде том лечебница велика и есть в ней за тысячу кроватей, и на последней кровати перины чудны и одеяла драгия... И есть во граде том икона чудотворна: образ Пречистой Божией Матери, и есть пред иконою тою, в больнице, исцелевших людей за шесть тысяч доспеты вощаны, во образ людей тех... И суть во граде том Божница устроена велика, камень мрамор бел, да черн; а у Божницы той устроены столп и колокольница и хитрости ей недоумевает ум наш". Сильно в одном из других сказаний выражен конечный результат унии: "и самому тому царю греческому отступившу... от света благочестия, и омрачися тмою латинския ереси, а отечество твоего (т.е. князя Василия московского) княжения просветися светом благочестия".
Взятие Царьграда стало предметом замечательного сказания, в основе которого лежат записи некоего Нестора-Искандера, воина "много времени пострадавшего в ратных хождениях, укрываяся семо и овамо", бывшего в турецких войсках при взятии Царьграда, а потом принявшего даже магометанство. Фактический материал этих записей обрамлен сетью идеологической, чрезвычайно характерной. Вспоминается основание града Царем Константином, вещим его сном обусловленное. Знамение вспоминается, как во время работ возник бой орла со змеем и как побеждающий, было, змей был убит подоспевшими людьми: так басурманство одолеет христианство, но "напоследок паки христианство одолеет бесерменство, и Седмихолмого (т.е. Царьград) приимут и в нем воцарятся". Описывается и слава Царьграда, и падение его, по грехам его. Описываются грозные знамения, предшествовавшие его падению: в образе огня благодать покинула св. Софию, выйдя из окон храма и взвившись к небу! Выпал кровавый дождь! Под конец приводится на память пророчество Льва Премудрого о том, что "русий род" победит Измаила, отнимет Царьград и воцарится в нем.
Соответственно истолковывалось падение Царьграда и русским летописцем: "Царство без грозы есть конь без узды. Константин и предки его давали вельможам утеснять народ, не было правды в судах, ни в сердцах мужества; судии богатели от слез и крови невинных, а полки греческие только величались цветною одеждою; гражданин не стыдился вероломства, а воин бегства, и Господь казнил властителей недостойных, умудрив царя Магомета, коего воины играют смертью в боях и судии не дерзают изменять совести. Уже не осталось теперь ни единого царства Православного, кроме Русского. Так исполнилось предсказание Святых Мефодия и Льва Мудрого, что Измаильтяне (турки) овладеют Византиею; исполнится может быть и другое, что Россияне победят Измаильтян и на седьми холмах ее воцарятся".
Летописец высказывается осторожно. Политическая мысль идет дальше и глубже, задумываясь над природой княжеской власти, выдвигаемой ныне на столь высокое место. Рождается "сказание о князьях Владимирских", в котором фантазия переплетается с фактами. Генеалогия русских князей возводится к самому Августу, к роду которого причисляется Рюрик. Особое значение придается Владимиру Мономаху и тем знакам царского сана, которые получены были им из Византии, чтобы потом стать у нас символом боговенчанности наших монархов. Владимир именуется "боговенчанным царем", который венчался на "вольное и самодержавное царство". Показательно, что уже после Куликовской битвы народное сознание готово было воспринимать московского князя, как Царя: в житийной литературе известно "Слово о житии и преставлении великого князя Димитрия Ивановича, царя Русьского". Вышеупомянутое "Сказание о князех Владимирских" в таких словах выражает задание, лежащее пред русским Царством: "яко да церковь Божия безмятежна будет и все православие в покое пребудет под сущею властию нашего царства и твоего полного самодержавия великия Россия, да нарицаешися боговенчанный царь, венчан сам царским венцем". Такое задание давалось еще Владимиру Мономаху Императором Византийским. С падением Империи оно получало новый смысл: Россия вырастала в новый, третий Рим.
Падение Византии не далеко отстояло от даты многозначительной: в 1492 г. истекала шестая тысяча лет от сотворения мира. Апокрифическая литература связывала с этой датой кончину мира. Как шесть дней творился мир, так шесть дней-тысячелетий должен он жить, а потом Господь почиет от дел Своих. Точная дата сотворения мира приурочивалась к ночи с 24 на 25 марта. Настороженным оказалось, естественно, внимание православного мира - ждали многие конца. Не наступил он. Столь же естественно заострилось внимание к вопросу дальнейшей жизни - в плане домостроительства человеческого спасения. И тут-то и раскрылась во всей своей убедительности грядущая судьба России, облекаясь в ставшую отныне знаменитой и вошедшую прочно в русское церковное сознание теорию "третьего Рима".
Интересно, что получила эта теория свое оформление не в самой Москве, а была как бы подсказана ей окраиной, наиболее независимой и самобытно-русской: целиной русской, самой древней, а, вместе с тем, остающейся неизменно носительницей углубленного самосознания общенационального. Север русский сохранил нам былины Киевского цикла. Новгород и Псков дали России теорию третьего Рима. Отражение ее находим в возникшей в Новгороде "Повести о новгородском белом клобуке". То было отличие новгородских первоиерархов. Получение такого отличия от Византии (равно, как и получение Новгородом, согласно другому сказанию, Тихвинской иконы Божией Матери, первоначально бывшей в Риме, а потом, чрез Константинополь, попавшей в Новгород) и получило знаменательное истолкование: "Ветхий бо Рим отпаде славы и от веры Христовы гордостию и своею волею; в новом же Риме, еже есть в Константиногради, насилием агарянским такоже христианская вера погибнет; на третьем же Риме, еже есть на Русской земли, благодать Святого Духа возсия". Это предсказание приурочено к самому Новгороду, но ему приходилось уступать место Москве, и уже применительно к ней теория третьего Рима выражается в до конца раскрытой форме неким монахом Псковской земли, ничем кроме этого своего свидетельства-пророчества не замечательным. Родившийся где-то в Псковской земле в начале второй половины XV века, старец Филофей известен нам, как монах Елеазарова монастыря, основанного к этому времени неподалеку от Пскова св. Евфросиниею Псковскою. Сам о себе старец в одном из посланий своих пишет: "Я человек сельской и невежа в премудрости, не в Афинах родился, ни у мудрых философ учился, ни с философы в беседе не бывал: учился есмь книгам благодатного закона, чем бы моя грешная душа спасти и избавитися вечного мучения".
Это была обычная формула, обезпечивающая право говорить, не считая себя связанным какими-либо авторитетами нежелательными, но был старец конечно "книжным". Есть основание думать, что он прикосновенен был к хронографу местному 1512 г., где под годом 1453-м ясно проведена была мысль о Москве, как наследнице Византии: "Наша же Российская земля Божией милостью и молитвами Пречистыя Богородицы и всех святых чудотворцев растет и младеет и возвышается, ей де, Христе милостивый, даждь расти и младеть и расширятися и до скончния века".
В бытность свою в Пскове со старцем сблизился дьяк Мунехин, по прозванию Мисюр, т.е. египтянин, так как до того ездил он послом в Египет, и с его слов было составлено даже описание виденных им заморских стран. К нему и обращено послание старца, в котором он, оспаривая тех, кто по звездам хочет открыть течение событий, приписывает перемены в странах и царствах промыслительной воле Божией. Господь возвышает за благочестие одних и губит за грехи других. Если Византия предана туркам, то за нечестие греков, склонившихся к латинству. Если Рим же и не пленен врагами, то души латинян - пленены дьяволом. Одно только сохранилось под небесами православное Царство - Московское: "да веси, христолюбче и боголюбче, яко вся христианская царства приидоша в конец и снидошася во едино Царство нашего Государя. По пророческим книгам то есть Росейское царство: два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти". В том же духе писал другой раз старец уже самому Великому князю Василию III. Церковь старого Рима пала чрез Аполлинариеву ересь, второй Рим, Константинополь, пал от внуков Агари. "Соборная апостольская церковь нового третьего Рима, Московского царства, паче солнца светится во всей поднебесной". Кончается послание тем же вещанием - уже непосредственно обращенным к богобоязненному Царю, с призывом услышать и заметить, что все царства, с падением двух Римов, объединяются в его царстве - и стоит третий Рим, а четвертому не быть!
Это умоначертание, не обязательно в подобной заостренной форме, стало достоянием русской жизни во всем ее объеме, от царского дворца до последней хижины. И только этим можно истолковать несравненную выносливость русского человека в его стоянии за веру православную, нераздельно слитом с верноподданническим служением Царю - хранителю Веры. Это умоначертание было той связующей силой, которая разбросанное и растекающееся по необозримым пространствам население Русской Земли делало государственно-сплоченным Русским Народом.
XIII. Незнание Русью богословствования, как самостоятельного задания. Опасение пред самочинным умствованием. Оригинальная литература рождается по особым поводам: проповеди, поучения, послания. Пример: послания преп. Кирилла Белозерского, послание архиеп. Вассиана. Появление богословских трактатов по особым поводам. "Стригольники" и вызванная ими литература. "Жидовствующие". Вызванная ересями спасительная реакция. Архиеп. Геннадий. Полезные его начинания, косвенно обусловленные ересями. Участие выучеников Запада в его мероприятиях и наличие оглядки на латинство. Опорачивает ли это обстоятельство церковную реакцию на ереси в целом? Общая характеристика этой реакции в ее двух крыльях.
Древняя Русь не знала центров богословствования, аналогичных западноевропейским, из которых вырастали впоследствии "университеты", обнимавшие уже и цикл наук светских. Но это не значит, что благочестивые предки наши не задумывались над задачею Богопознания и не успели в нем. Характерно для строя русского благочестия было, однако, то, что не делалось Богопознание некой нарочитой и самостоятельной задачею, а оставалось основою общей, во спасение души, жизнедеятельности подвижников Церкви, неотделимой от остальных сторон жизни. Характерным было и то, что, сохраняя преемственную связь с исконным умоначертанием отцов Церкви, наши предки крайне опасались самочинного умствования, способного ввести в соблазн. На языке святоотеческом такое умствующее самочиние получило обозначение "мнения". Чтобы не впасть в этот соблазн, необходимо строго следовать учению, принятому Церковью, считая себя связанным им всецело. Так и мыслили наши предки, стараясь черпать Богопознание из источников безспорных и послушливо впитывать его в себя. Возникала обширная литература, удовлетворявшая этой потребности - переводная. Оригинально-русским было то, что вызывалось к жизни особыми поводами практическими. То были проповеди, поучения, послания, вызывавшиеся теми или иными обстоятельствами. Как примеры замечательных посланий укажем обращение преп. Кирилла Белозерского в 1400 г. к вел. кн. Василию Дмитриевичу, по поводу раздоров его с Суздальскими князьями, и его же послания двум другим князьям, одно призывавшее князя "как властелина, от Бога поставленного, унимать людей от лихого обычая", а другое утешительное, по поводу болезни княгини. Укажем и на послание архиеп. Ростовского Вассиана, духовника Иоанна III, взывавшее к мужеству великого князя пред лицом "бесерменина" Ахмата. Послание это требовало самых решительных действий, разбивая все доводы, которые можно было бы приводить в пользу медлительности и опасливости в деле отражения врага. Как известно, тактика Иоанна III оправдалась: хан Ахмет отступил, не приняв боя. Но это не умаляет значительности подобного выступления Церкви. Бывали моменты, когда обстоятельства создавали необходимость возникновения целых трактатов богословских - тогда и появлялись они, свидетельствуя о том, что были на Руси силы, способные излагать учение Православной Веры внятно, обстоятельно, убедительно, веско. Мы имеем в виду огромное еретическое движение, взволновавшее русское общество и потребовавшее мобилизации всех духовных сил наличных, чтобы отразить рождающуюся опасность. То была ересь "жидовствующих", родоначальницею своей имевшая другую ересь - "стригольников".
Обе ереси возникли на псковско-новгородской окраине, наиболее тесно соприкасавшейся с Западом. "Стригольники" (по-видимому от слова "стригольник"-цирюльник, т.к. либо цирюльником, либо расстриженным дьяконом был Карп, один из вождей движения) были противниками церковной иерархии и отрицателями догматов, таинств, богослужения; исповедовались земле и верили в непосредственное общение с Богом. Эта ересь вызвала к жизни обличительные сочинения св. Стефана Пермского и митр. Фотия. Возникнув во второй половине XIV в., оно замерло в начале XV в., но лишь для того, чтобы возродиться с новой, уже, действительно, угрожающей, силой, в образе ереси "жидовствующих" (так названной и по внутренней родственности с еврейством и в виду большой роли некоего еврея Схария в этом движении). "Явися шатание в людех и в неудобнех словесех о Божестве", определяла летопись смысл этого суемудрия. В нем не найдешь, ни общей стройности мыслей, ни заостренности специфической в каком-либо определенном направлении. Было то проявлением безкрайного вольнодумства, причудливо сочетавшегося и с чернокнижием и со звездочетством. Поколебленными оказывались самые основы Веры. Точно поветрием губительным проносилось это шатание по верхам русского общества. Оно проникло во дворец царский. Оно обретало единомышленников среди высших иерархов Церкви. Оно захватывало и народ. "Ныне", свидетельствовал преп. Иосиф Волоцкий, "и в домех, и на путех, и на торжищех, иноци и мирстии вси сонмятся, вси о вере пытают".
Спасительная возникла реакция церковная. Воплощалась она, прежде всего в Новгородском архиепископе Геннадии. Невежество было одним из источников смуты, и все внимание архипастыря обратилось на дело подъема культурного уровня священнослужителей. Знамениты высказывания его о тьме невежества, царившей вокруг него: "приведут ко мне мужика, а я ему велю Апостол дати чести, а он и ступити не умеет". Деятельно обратился святитель к выполнению настоятельной задачи подготовки достойных пастырей. Осуществил он и другое задание, насущность которого возникшим шатанием умов была особенно сильно подтверждена. Дело в том, что потрясения и разрушения татарского нашествия привели к уничтожению книжных сокровищ церковной Руси такому, что безвозвратно погибшими оказались некоторые части Священного Писания в переводе на славянский язык. Полного текста Библии вообще не было. Его надо было сделать. Сказалось тут, однако, недоверие к грекам и отчужденность от них: перевод делался с латинских текстов и при технической помощи специалистов выучки западной. Таким образом, веяние Запада сказалось не только в лагере еретическом, но отчасти и среди защитников истовой церковности. Влияние латинства можно усматривать не только в "Геннадиевой Библии" (1499 г.), которая могла быть противопоставляема утверждениям "жидовствующих", смущающим умы верующих. Оно могло сказываться и в том воинствовании против еретиков, которое венцом своим имело собор против еретиков в Москве 1504 г.
Это ни в какой мере не опорачивает истово-православного содержания того могучего охранительного движения, которое возникло тогда на Руси и которое лучшего своего выразителя нашло в преп. Иосифе Волоцком (в мире Санине). Понятно, вместе с тем, что указанные выше уклоны, а равно и заостренность полемики с еретиками и напряженность борьбы с ними, способны были вызвать реакцию в церковных же кругах. Эта реакция, в свою очередь, способна была вести к известным чрезмерностям, сохраняя в себе, однако, полноту церковно-православного духа. Таким образом, обозначилось два основных течения русской церковности, в которых надлежит различать, с одной стороны, временное и наносное, не лишенное тех или иных чрезмерностей, а с другой - вечное, предметное, существенное, что остается драгоценным вкладом в русскую церковно-православную культуру. Два имени воплощают эту характерную раздвоенность церковного сознания: преп. Иосифа Волоцкого и преп. Нила Сорского. То обстоятельство, что оба являются прославленными святыми, свидетельствует достаточно ярко о внутренней правде, присущей обоим течениям.
XIV. Иосиф Волоцкий. Краткая его биография. Чей он выученник? Его пребывание в Боровском монастыре. Основание своего монастыря. Характеристика его и Иосифа в нем. Духовная грамота преп. Иосифа. Только ли внешняя дисциплина лежит в основе монашеской жизни? Преп. Иосиф, как богослов. Своеобразие русского благочестия, как его понимает преп. Иосиф. Опасность ересей. Борьба с нею. Суровость мер. Чем она вызывается? Есть ли тут подражание Западу? Преп. Нил Сорский. Краткое его жизнеописание. В чем отличие подвига монашеского, по учению преп. Нила, от учения о том же преп. Иосифа? Проблема "нестяжательства". В какую крайность впадали "нестяжатели"? Пример Вассиана Патрикеева. Проблема государственности в понимании преп. Иосифа. Подготовка иерархии.
Преп. Иосиф, сам пройдя суровую школу общежительного монашества, выработал из себя нарочито сурового воспитателя монашества. Будучи отпрыском семьи, давшей 18 монахов, в том числе отца и мать Иосифа (свидетельство яркое силы благочестия, присущей служилому сословию тех времен!), будущий подвижник, в мире Иван, уже восьми лет навыкший читать "все божественные книги" и бывший чтецом и певцом в храме, бежит с одним своих сверстником из мира, давая завет полного повиновения Богом посланному старцу. Первый монастырь, куда он приходит, отпугивает его: он попадает в трапезную с мирянами, слышит сквернословие и смех безчинный и - бежит не евши. Находит он себе руководителя истинного в лице преп. Пафнутия Боровского, который и воспитывает его в "послушании без разсуждения". Тут же постригается и отец Иосифа, больной уже и старый: за ним ходит Иосиф до его кончины 15 лет. В полном расцвете сил, 38 лет от роду, по смерти Пафнутия, становится Иосиф, по его выбору, преемником его на игуменском месте (1477 г.). Так начинается неутомимая учительная деятельность обновителя русского монашеского жития.
Его не удовлетворяет порядок жизни Боровского монастыря: не было там полного "общежития", упраздняющего всякую личную собственность. Но не встречает он должного сочувствия для изменения этого порядка у братии. Что же делает Иосиф? Он покидает монастырь и, скрывая свой игуменский сан, "яко невеглас простой", ходит, работая "на черных службах", по монастырям, - дабы "избирать от них яже на пользу". Удовлетворяет его из монастырей один только: Кириллов, "не словом общий, а делы", где и в трапезной и в храме "кийждо стояше на своем месте и на ино место не сме преступати". В монастыре Саввином едва не раскрывается его инкогнито: ему выпадает ненароком читать в церкви. "Бе же у Иосифа в языце чистота и в очех быстрость, и в гласе сладость и в чтении умиление: никто бо в те времена нигде таков явися". "Скоротеком" приходится ему бежать. В Боровске считают его уже умершим, когда, к общей радости, возвращается он - ненадолго. Сердце его "горит огнем Святого Духа". Покидает он снова тайно обитель - уже окончательно, удаляясь на родину, в волоколамские леса, чтобы там основать такое монашеское общежитие, такую "киновию", которая была бы, действительно, достойна этого именования. Идея его встречает полное сочувствие у князя Бориса Васильевича Волоцкого, брата Иоанна III: тот дает землю под Волоколамском и обещает всяческую помощь. Когда приступают к возведению храма, князь и бояре на своих плечах носят бревна. А через семь лет возводится уже прекраснейший каменный храм, к росписи которого привлекается сам знаменитый Дионисий. Быстро росло благосостояние монастыря, ставшего пристанищем множества ищущих спасения, - в частности и прежде всего из служилого сословия. Характерной особенностью Волоколамского монастыря был разительный контраст между благолепием, богатством, широкой благотворительностью, вообще мощностью размаха монастыря в целом - и убогой нищетою каждого монаха в отдельности, поглощенного аскетическими подвигами. Огромное возникает хозяйство, непосредственно руководимое Игуменом, пусть и в "плачевной ряске", но с лицом, напоминающим Иосифа Прекрасного, и с обычаем тароватого русского барина, все, до последней крохи, готового отдать дорогим гостям - нищей братии, или употребить на подмогу соседнему пахарю.
В Духовной грамоте сосредоточил Игумен свои наставления братии - устав монашеской жизни общежительной, составленный уже перед лицом близкой смерти. Необходимость строгой дисциплины, поддерживаемой строгими внешними мерами, но хранимой внутренним сознанием неуклонно, вне зависимости от разнообразия несомых каждым иноком послушаний, иногда чисто хозяйственных, тщательно формулируется в этом уставе, тут же будучи иллюстрируема примерами житийными. Все благообразно и по чину - но питаются эти благообразие и чин внутренним деланием, которое, однако, неизменно именно этим внешним обусловливается: "прежде о телесном благообразии и благочинии попечемся, потом же и о внутреннем хранении". "Стисни свои руце и соедини свои нозе и очи смежи и ум собери" - вот образ монаха, ставшего на молитву. И поскольку осталась у нас в памятниках картина действительной жизни Иосифова монастыря, свидетельствует она именно об аскетическом облике его насельников. "Молитва Иисусова безпрестани из уст исходяще и ко всякому пению к началу спешаще". "Сами себе мучаще Христовы страдальцы, в нощи и на молитве стояще, а во дни на дело спешаще". "Слезы же от очию их исхождаша... час смертный имеяй на всяк час". "Вси в лычных обущах и в плаченых (т.е. заплатанных) ризах, аще от вельмож кто, от князей или от бояр". "Ов пансырь ношаше на нагом теле под свиткою, а ин железа тяжкы и поклоны кладущи, ов 1000, ин 2000, ин 3000, а ин седя сна вкушая". Бежали иные: "жестоко есть сие житие, и в нынешнем роде кто может таковая понести?" Претерпевые же до конца образовывали могучее, и физически, и хозяйственно, и духовно, братство, ставшее ведущей силой русского общества.
Что эта сила была способна и к богомыслию, свидетельствует замечательное произведение, вышедшее из под пера преп. Иосифа, как акт апологетически-полемического богословствования, обращенного к русской церковной среде пред лицом грозной беды еретичества: знаменитый его "Просветитель". Светлый ум преп. Иосифа, прежде всего, ясный отчет отдавал себе в своеобразии русского благочестия, заставлявшего с особенной опаской относиться к заразе еретичества. Вот как излагает он судьбы нашего отечества:
Запоздала Русь в радости приобщения к свету Христову. "По всем же странам спасения проповедь евангельская изыде и вси от тмы идольския избавлены быша и светом богоразумия озаришася, точию же русская земля помрачашеся тмою идолобесия и скверными делы до конца осквернена сущи. И много убо время прейде по вознесении на небо Единородного Сына". Но вот, наконец, милостью Божиею настало крещение Руси - и что же? Явила юная поместная Церковь Русская великое благочестие и особую ревность в верности Православию. "От того времени (т.е. от крещения Руси) солнце евнгельско нашу землю осия и апостольский гром нас огласи и божественныя церкви и монастыри составишася и быша мнозие святителие же и преподобнии чудотворцы и знаменосцы и якоже златыма крылома на небеса возлетаху; и якоже древле нечестием всех превзыде Русская земля, тако и ныне благочестием всех одоле. Во инех же странах, аще и мнози бяше благочестиви и преподобии, но мнози беху нечестиви и неверни, с ними живуще и еретическая мудрствующе; в Рустей же земли не токмо веси и села мнози и несведомии, но и гради мнози суть, иже Единого Пастыря Христа едина овчата суть, и вси единомудрьствующе и вси славяще святую Троицу, еретика же и злочестива нигди же никто видел есть". На эти последние слова надо все внимание обратить. Это единство в вере всего народа, сельского и городского, простого и образованного, и есть особенность Руси. На фоне этой небесной простоты, этого стояния в истинной Вере всего народа русского, как единого стада Христова - внезапно возникла угроза массового отступления от Истины. Протекала сначала эта болезнь тайно, но вот наружу вышла зараза, и везде идут споры о вере: "вси о вере пытают"! Недобрая то пытливость: "не от пророк, ни от апостол, ниже от святых отец, но от еретиков и отступников Христовых" хотят получить ответы. Соблазн тонок: жидовствуют, но внешнего обнаружения не являют - обрезания не требуется. А по сути - все подвергается охулению и отрицанию, что составляет Истину Христову. Далее возникают уже и кощунства и половые безчинства. Борьба должна быть объявлена безпощадная этому нечестию - и требует преп. Иосиф от власти применения мер государственного прещения. Таков необходимый итог основательного и всестороннего обследования лжеучения, составляющего основное содержание "Просветителя". Заточения и казни должны оградить верных от волков. Даже покаянию их не следует верить, так как естественно встает вопрос: истинное ли это покаяние, и не является ли оно лишь личиною, под которою тем удобнее будет продолжать растлительную работу.
"Мы обрадовались", писал преп. Иосиф Волоцкий, "твоей благочестивой ревности против еретиков, но посылая их в обители, ты творишь пользу только мирянам, а инокам расстройство. На всех, Государь, соборах после проклятия посылали еретиков в заточения и сажали в темницы. Кто захотел бы покаяться, может покаяться в темницах: в скорбях, в бедах, в узах Бога особенно слышит кающихся".
Эта установка сознания преп. Иосифа получала, нельзя не отметить этого, нарочитое оправдание в том обстоятельстве, что зараза проникала уже очень высоко. Тем определялось, в какой мере еще хрупка была сопротивляемость русского православного стада внутренняя. В обращении церковного сознания к решительным внешним мерам нет поэтому надобности видеть нарочитое следование примеру Запада, с ее инквизицией. Тут нет системы, применяемой ко всей пастве и носящей характер постоянства. Это - чрезвычайная мера против чрезвычайной угрозы, извне пришедшей и чуждой обычному нашему благочестию. Это - мера карантинной охраны против заразы. Жесткость здесь законно оттесняет неосмысленную жалостливость, чуждую вообще истовому самосознанию православно-русскому, как оно находит себе выражение и в преп. Иосифе. Надо сказать, что и в позднейшие времена самые кроткие представители русско-православного идеала в решительные моменты способны были требовать от государственной власти защиты, свойственными ей мерами, православного стада от соблазнов, и, при всех условиях, в обязанность именно светской власти, в ее тесной связанности с Церковью, вменяли заботу об ограждении народа от пагубных влияний. Только отдавая себе в этом ясный отчет, можно правильно оценить неправильность некоторых уклонов другого течения, которое, найдя лучшее олицетворение в преп. Ниле Сорском, заняло иную позицию в этом боевом вопросе.
Постриженик Кириллова монастыря, Нил, (в миру Майков, - по-видимому, из дворянского рода, хотя сам он однажды себя назвал "поселянином") долго жил на Афоне. Возвратившись домой, он уединился верстах в 15 от Кириллова монастыря на речке Соре, в диком и пустынном месте, совершенно уединенном. Деревянная церковка и вокруг нее несколько хижин-келлий, вот где утвердился особый образ монашеского жития, и не общежительного и не безмолвно-отшельнического, а того срединного, скитского, которое преп. Нил счел лучшим из всех и в котором и преуспел, создав свою школу монашескую, получившую обозначение "заволжских старцев". Заветы преп. Нила объединены в его "Предании учеником своим о жительстве скитском". Достигнув возраста 75 лет, в своем скиту кончил он и дни свои, завещав братии повергнуть тело его в пустыню - "да изъедят зверие и птица, понеже согрешило есть к Богу много и недостойно погребения".
Считая уединенное отшельничество уделом "совершенных", преп. Нил осуществлял то, что он почитал "царским путем": "еже в двух или трех живуще, общее стяжание нужных, общую пищу и одеяние, общий труд и рукоделие и всякое промышление житию имети: над вся же сия, отсекающе свою волю, повиноватися друг другу, в страсе Божии и любви". Исчерпывает содержание подвига спасения так объединившихся братьев т. наз. "умное делание". Все заветы преп. Нила сводятся к указаниям на то, что и как надлежит делать монахам для того, чтобы максимально благоприятны были условия для совершения ими этого внутреннего подвига, протекающего в уединении каждой отдельной души. Преп. Нил как бы берет слово на том моменте, когда обрывает его преп. Иосиф, который не касается совершенно этой потаенной стороны монашеского восхождения. Значит ли это, что для "иосифлян" неведом был совершенно и как бы укрыт от их сознания духовный опыт, культивируемый специально "заволжскими старцами"? Не думаем того. Иисусова молитва и ею исторгаемые слезы служат порукой обратного. Но центр тяжести монашеского подвига тех и других, конечно, располагается иначе: отвращены "нестяжатели" от мира совершенно.
Мы сейчас назвали последователей преп. Нила "нестяжателями". Чем вызвано такое, прочно прикрепившееся к ним, обозначение? Они были противниками того, чтобы монастыри вели хозяйство, владели имуществами, приобретали земные богатства, которые текли к ним в образе вкладов на помин души, а потом приумножались хозяйственной рачительностью монахов. Этот вопрос был поставлен на известном нам соборе 1504 г., и понадобилось вмешательство горячее преп. Иосифа, чтобы монастырское землевладение не оказалось поколебленным. Спору нет: соблазн представляет имущество, особенно богатое, в руках монаха. Но разве, по заданию, им самим и для себя оно употреблялось? Один пришлый монах застал однажды преп. Иосифа за тяжким трудом: он размалывал зерно ручными жерновами (тогда еще не было в монастыре мельницы). Признав ,что такой труд неприличен для о. Настоятеля, он стал на его место. То же повторилось на следующий день - повторялось и в течение многих других. Покидая монастырь, монах одно только мог сказать: "не перемолоть мне этого игумена".
И в подвижничестве иноческом есть уклон Мариин и есть уклон Марфин. Возвышен Господом первый, но не осужден, тем паче не отменен, второй. Известная крайность сказывалась у "заволжских старцев", в силу полной отвращенности их от мира, и в вопросе отношения к еретикам: они явно недооценивали возникшую грозную опасность! Эта крайность проявилась особенно резко в одном из их представителей, на котором надо несколько остановиться, так как он может быть рассматриваем, при всем его аскетизме, как родоначальник в русской церковной среде безответственного вольнодумства.
Мы имеем в виду Вассиана Патрикеева Косого - "князя-инока". Тщетно внушал ему его учитель, благостный Нил: "Сохрани же ся и не тщися ни укорити ни осудити никого ни в чем, аще и не благо что зрится". "Князь-инок" со страстью обрушивался, со всей силой своего убеждения, дарования и знаний, на преп. Иосифа, называя его "законопреступником", "учителем беззакония" и "человеконенавистником". Он обличал монастырское "стяжательство", в мрачных чертах рисуя тяжкое положение монастырских крестьян рядом с обилием монашеской жизни, и звал монахов к осуществлению действительному обетов нищеты. Что касается борьбы с еретиками, то тут он стоял решительно на позиции полного непротивления мерам государственного вмешательства: Богу надо предоставить судить согрешения людей, ибо ска-зал Господь: не судите, (да) не осуждены будете. Эти обличения применительно к преп. Иосифу не попадали в цель, ибо он не был ни стяжателем, ни человеконенавистником. Среди сторонников его могли, конечно, быть люди, оправдывавшие укоризны старца Вассиана, но последний все же остается образцом явной чрезмерности в лагере преп. Нила. В существе же своем, оба течения должны быть воспринимаемы, как два крыла, восполняющих друг друга в сложном домостроительстве человеческого спасения, осуществляемом Церковью. Несправедливо, в частности, стилизовать преп. Иосифа, как узкого государственника, ставящего Церковь на службу светской власти. Церковь, в его лице, трезво оценивала реальную значимость государства, именно в его церковно-православной окрашенности, как естественного и необходимого союзника и сотрудника Церкви. Но из под пера того же преп. Иосифа вылились строки, которые свидетельствуют о трезвом понимании им задач государственной власти пред лицом Церкви. Он не обособляет власти царской от Церкви, но это потому лишь, что эта власть проникнута сама духом Церкви. "Аще ли же есть царь над человеки царствуя, над собою же имать царствующа скверныя страсти и грехи, сребролюбие же и гнев, лукавство и неправду, гордость и ярость, злейши же всех, неверию и хулу, таковый царь не Божий слуга, но диавол, и не царь, но мучитель. Такового царя, лукавства его ради, не нарече царем Господь наш Иисус Христом, но лисом... Такового царя или князя да не послушаеши, на нечестие и лукавство приводяща тя, аще мучить, аще смертию предать". Тут встает и пред служителями Церкви задача исповедничества и защиты церковной Истины, пред каковой задачей все вообще связи падают - будь то родственные, будь то даже связи не только государственного, но и церковно-иерархического послушания. Будучи игуменом, преп. Иосиф выступил обличителем всероссийского митрополита, поскольку тот оказался задет злочестием еретическим!
Интересно отметить один побочный аргумент, рядом с основным, подчеркивающим благотворные задачи монастырей, в пользу монастырских сел, выдвинутый преп. Иосифом на соборе 1504 г. "Если у монастырей сел не будет, говорил он, то как же честному и благородному человеку постричься? И если не будет честных старцев, то откуда взять на митрополию или архиепископа, или епископа и на всякия честныя власти? А если не будет честных старцев и благородных, то и вере будет поколебание". В представлении преп. Иосифа монастырь обращен к миру, учитывая потребности его - с тем, однако, чтобы удовлетворять им именно в качестве строгого монастыря. Целостно-православную настроенность, "святую", русского монашества, в его целом, не заподазривает даже инославный его исследователь Смолич.
XV. Преп. Максим Грек. Как возникло его приглашение? Первоначальная судьба Максима Грека на Руси. Характеристика Максима и его отношение к Руси. Путь его жизни. Обличительная и просветительная деятельность Максима. В чем остался он чужд России? Влияние Максима. Стоглавый Собор. Сопоставление некоторых его решений с высказываниями Максима. "Школа" Максима Грека. Зиновий Отенский и его литературная борьба с еретиками. Как возникло сочинение Зиновия против Феодосия Косого? Суждение о нем арихиеп. Филарета Гумилевского. Своеобразие русского богословствования.
В библиотеке вел. кн. Василия III оказалась обширнейшая рукопись на греческом языке, представляющая сводку толкований на псалтырь. Она настолько заинтересовала великого князя, что в 1518 г. было обращено ходатайство на гору Афон прислать образованного монаха, старца Савву. Тот, будучи стар, не поехал. Отправлены были трое других - между ними Максим Грек, которому не суждено было вернуться.
Максим родился в Албании около 1475 г. Исключительно одаренный, он образование получил в Италии, где в то время высоко стояла, нашедшая себе там приют, греческая культура. Уровень духовной жизни тогдашней Италии был жалок, и в отношении к нему Максим мог только чувствовать себя созвучным Иерониму Савонароле, крестный путь которого он непосредственно наблюдал во Флоренции. Максим Грек впоследствии писал о Савонароле: "Я столько далек от мнения этих неправедных людей о Иерониме и его товарищах, что готов был бы причислить их к древним защитникам благочестия, если бы они не были латиняне по вере: потому что в них находил ту же пламенную ревность о славе Христа Спасителя и исправлении верных; и это не по слухам от других, но сам их видев и много раз бывав при их поучениях". Избрав в конечном итоге путь иночества, Максим отправился на Афон, где и провел в Ватопедском монастыре 10 лет. К этому времени и выпало на него поручение ехать в Москву. Русского языка он не знал, но посылающие его надеялись, что он "русскому языку борзо навыкнет".
В 1518 г. он прибыл в Москву. Принялся он за работу с помощниками ему данными, знающими латинский язык. Максим переводил с греческого на латинский, а те уже на русский. С громадной усидчивостью ("ниже дыхати имел праздность") Максим кончил этот труд в год и пять месяцев. Просился он обратно на Афон. Его не пустили. Спутники его уехали одни. Максим задержан был для выполнения огромного труда, постепенно делавшегося все более настоятельным: исправления книг, в которые при переписке попадали многие погрешности. На этой работе создал себе Максим врагов непримиримых - прежде всего по причине недоброжелательства и подозрительности, которые вызывались у русских людей самой задачей исправления книг. Русский человек, как мы знаем, с величайшим благоговением относился к "книге", видя в ней святыню, заключающую в себе откровение Божие: приобщаясь к нему, люди, заведомо святые, и обретали свою святость. И вдруг оказывается эта "книга" - погрешительной! С другой стороны, все, что приходило из современной Греции, воспринималось недоверчиво: не являлось ли это уж чем-то, испытавшим воздействие бусурманское или латинское? Наконец, то обстоятельство, что Максим не знал, по началу, русского языка, не могло не вводить и его, в отдельных случаях, в заблуждение. А при характере Максима не так легко ему было признаваться в своих ошибках.
О характере Максима вообще надо сказать несколько слов, так как в нем надо искать, в известной мере, объяснения трагической судьбы Максима. Это был человек огромных дарований - гениальных, по-видимому - а также и универсального знания, и все это при темпераменте пророка-исповедника. Вместе с тем, был в нем подлинный дар публициста, с неуемным полемическим задором. Отсюда возникало то, что, поскольку на его пути в чужой для него стране возникали трения и конфликты, они не оглаживались, а легко превращались в резкие и непримиримые столкновения. Было и еще одно обстоятельство, которое способствовало обострению его отношений с русскими. Максим был человеком утонченной культуры и человеком кабинетным. Русь, с ее грубой простотой, под оболочкой весьма иногда неприглядной скрывавшая великие духовные ценности и несущая крест своего исключительно трудного исторического существования, была ему органически чужда. А вместе с тем, темперамент его не позволял ему оставаться зрителем и наблюдателем. Так, он всей силой своего слова и убеждения вложился в спор "нестяжателей" с "иосифлянами", подойдя к нему лишь с точки зрения отвлеченно-аскетической, а потому необдуманно приравняв всех иосифлян к "стяжателям" того типа, к которому он привык на Западе и который мог вызывать чувство только гневного обличения. Нещадно обличал он и те личные нарушения церковной правды, которые попадали в поле его зрения - не взирая на лица. Так и вышло, что у него образовалось множество врагов. Он испытал опалу, повлекшую за собою судебное разбирательство, а в итоге оказался в заточении, осужденный собором 1525 г. за еретичество и за политически преступную деятельность.
Послан он был в Иосифов Волоколамский монастырь и там пробыл шесть лет, в темнице, испытывая "мразы и дымы и глады". В 1531 г. дело его было пересмотрено новым собором, и новые были предъявлены Максиму обвинения, что объяснено может быть тем, что Максим никак не счел себя побежденным и продолжал стоять на том, что считал правдой и что, действительно, и было во многом правдой. Переведен был Максим в Отрочь монастырь. Постепенно отношение к нему менялось. Митрополит Макарий писал ему: "Узы твоя целуем, яко единого от святых, пособити же тебе не можем". Лишь после семнадцати долгих лет церковной кары, Максиму было разрешено посещать богослужения и приступать к св. причастию! В 1553 г. Максим был переведен в Троицко-Сергиеву Лавру. Там его посетил Иоанн Грозный. Максима можно считать реабилитированным. Его зовут даже в Москву, на собор. В 1556 г. он умирает. Память преп. Максима празднуется 21 января.
Русь сияла благочестием. Это безспорно. Но исторические судьбы ее поставили в ней образованность в условия, для развития ее крайне неблагоприятные. Возникала опасность некоего болезненного стыка между невежеством и благочестием. Человек высокой культуры и православного духа, всецело чистого, Максим Грек явился обличителем, неутомимым и неукротимым, русского невежества - во всех возможных его проявлениях. Ходячая литература обретала форму "сборников", где рядом с высокими ценностями православной письменности, помещались иногда вещи не только сомнительные, часто за подписью авторитетов без должного к тому основания, но и вредоносные, питающие суеверие. Звездочество должно быть тут отмечено. Эту "прелесть звездозрительную" обличал Максим: если бы действия людей определялись звездами, не было бы ни добрых ни злых дел, и Бог, сотворивший звезды, оказался бы виновником зла. "Димитрий Донской, погубивший воинство Мамая, разве действовал по звездным гаданиям? Нет, он вооружился божественной верой". Мы уже отмечали деятельность Максима по исправлению книг. Следует отметить замечательное рассуждение его в ответ на ту болезненную реакцию, которую благочестие и уважение к слову Божию рождало в русском обществе по поводу исправления книг. "Овому дается Духом слово премудрости, овому же слово разума в том же Дусе, иному же дарование исцелений, иному же роди языков, и иному сказание языков. От сих убо явлено, яко не всякому вся вкупе духовная дарования даются... яко святии русстии чудотворцы, по дарованию, данному им свыше, возсияша в благоверней земли русстей, и богоноснии отцы быша и суть, - и аз исповедую и покланяюсь им. Но ни роди языков, ни сказание их прияша свыше. Сего ради не достоит дивитися, аще утаися их, таковых сущих, исправление, еже ныне исправленных мною вещей". "Бывшим во времена гонений святейшим архиереем и мучеником, ни един понос или досаждение прибысть от бывших после их различных исправлений св. Писания", ибо позднейшие переводчики действовали "коемуждо исправляющему презреное прежде его бывшим переводчиком". Здравые и трезвые мысли внес Максим и в отношения к Православной Церкви, несущей иго агарянское. Возникала у нас и тут подозрительность чрезмерная, ничем не оправданная и способная нарушать единство Церкви. Дело дошло до того, что в архиерейскую присягу около 1480 г. ввели, было, обещание никого не принимать в состав иерархии из Константинополя, по причине захвата его мусульманами. Максим свидетельствовал: "Царьград в руках агарянских, но православие остается между греками непоколебимым, и церковь по-прежнему управляется Духом Святым". Надо объяснить влиянием Максима исчезновение подобного "отрицания" из присяги, которое, вполне естественно, оказалось замененным обратным указанием: на согласие наше с восточными патриархами.
Если в известных направлениях обличительное богословствование и самая деятельность Максима вызывали оппозицию, воздевшую на голову Максима поистине мученический венец, то, в общем и целом, учение его встречаемо было с полным сочувствием и оставляло глубокий след. Нет, кажется, иноверия, инославия или каких-либо уклонов еретических или суемудренных, характерных для того времени, которые не стали бы предметом его мудрой, убедительной, острой и литературно изящной обличительной критики, пламенной и сокрушительной. Вынужденный затвор не ослабил влияния Максима, придав, напротив, его личности особую значимость и привлекательность. Его воздействие на русскую церковную культуру огромно и плодотворно. Некая благотворная прививка в его лице была сделана русскому, испытавшему некоторое одичание, культурному стволу, а в лучах святости, окружающих его светлую главу, тонут терния, вонзенные в нее как общим русским невежеством, так и личным злобствованием окружавшей его среды. Но, повторяем, Максим, как человек иной крови и иной культуры, оставался чужд пониманию русской исторической судьбы. Учитель в области Православия, он был лишь чужеземным публицистом в деле оценки русской жизни. Не удивительно, что вся она, эта жизнь, в ее целом, в его глазах обретала характер тоскливой обреченности. "Шествуя по пути жестоце и многих бед исполненнем, обретох жену, седящу при пути и наклонну имущу главу свою на руку и на колену свою, стенящу горце и плачущу без утехи и оболчену в одежду черну, якоже обычай есть вдовам-женам, и окрест беша звери, львы и медведи и волцы и лиси..." Вот в каком образе видится ему Русское Царство! Что было, действительно, во многих отношениях, окружавшее его Царство "темным", то сомнения не вызывает. По контрасту с этой тьмой с особенной ясностью рас- познавал Максим вокруг себя Свет Христов в его высших достижениях. Но увидеть печать этого Света на челе Руси, в ее целом, в ее исторической данности, Максим не мог. Третьим Римом" не стала для него Москва. Если он от нее что мог ждать, это - восстановления Византии. Предисловие к первому своему труду, переводу Псалтири, он кончает следующими выразительными словами: "О, если бы и нам (т.е. грекам) когда-либо освободиться чрез тебя (т.е. вел. кн. Московского) от порабощения нечестивыми и получить свое царство".
Влияние Максима Грека на русскую церковность опознается чрез знакомство с крупнейшим церковно-законодательным актом эпохи - так называемым Стоглавым Собором, получившим такое наименование по "стоглавнику", заключающему в себе решения Собора, распадающиеся на сто глав. Дух Собора - детища митр. Макария, достаточно тесно связанного с Максимом, - проникнут влиянием великого узника. Это подлинное обновление Церкви, в смысле не какого-либо "модернизма", а удаления всего извне наросшего и очищения от всякой скверны.
Можно конкретно установить тесную связь Максима с постановлениями Собора, сопоставляя отдельные "главы" с литературным наследием Максима. Это касается не только вопроса упорядочения "книжности", заботы о повышении грамотности, как общей, так и переписчиков, но и ряда частных вопросов. Глава "о тафьях безбожного Бахмета" (Магомета), как одном из проявлений склонности русских перенимать "поганские" обычаи, заставляет вспомнить о послании Максима к Ал. Адашеву о тафьях, а равно и об его общем наставлении православным, как им отвечать агарянам, хулящим православную веру. Статья о поединках судебных, с которыми боролась Церковь, ведет нас к "Слову о промысле" Максима, где он восстает против судей, которые, при отсутствии улик, готовы решать дело "полем", с применением еще и ворожбы. Борется Стоглав и с астрологией, которую, как мы знаем, разоблачал Максим.
Можно размах влияния Максима измерить и на ряде лиц, с ним связанных. Не говорим мы об отдельных встречах, которые, как это имело место, например, в отношении Иоанна Грозного, могли оставлять значительный след, а имеем в виду связи прочные. Можно говорить даже, не опасаясь впасть в преувеличение, о своеобразной "школе" Максима, возникшей за долгие десятки лет его учительства. Выделим здесь особо одно имя, относительно мало известное, но заслуживающее быть нарочито отмеченным. Это - Зиновий Отенский (Отня Пустынь в 50 верстах от Новгорода), написавший обстоятельное опровержение еретического учению Феодосия Косого. С разгромом жидовствующих не упразднились, конечно, еретические мудрования. Известность приобрели Матвей Башкин, боярский сын, заразившийся рационализмом (он отвергал догмат Троицы) от русских литовцев, проживавших в Москве, и Феодосий Косой, бывший уже явным отпрыском жидовствующих. Это был дворовый человек, ставший монахом и являвшийся как бы преломлением в монашеской среде еретического зловерия. Привезенный в Москву для суда над ним, этот заволжец успел, однако, освободиться от заключения и бежать в Литву. Семя его учения осталось расти среди монахов. Что оно не было маловажным, видно из опровержений, им вызванных. Одно было составлено неизвестным монахом. Другое принадлежит Зиновию, человеку прекрасно образованному и носящему на себе печать Максимовой школы. Его прямо именуют учеником преп. Максима. Сочинение это носит название: "Истины показание к вопросившим о новом учении".
Пришли к Зиновию крылошане Московского Спасского монастыря Герасим и Афанасий и стали говорить: "Явилось новое учение и многие хвалят это учение. От Бога ли оно? и следовать ли ему? - не знаем". Вот в ответ на этот живой вопрос и возникло обстоятельнейшее исследование этого зловредного учения. Не будем излагать его даже в общих чертах, а ограничимся воспроизведением оценки его таким авторитетным лицом, как архиеп. Филарет Гумилевский: "Сочинение его "Истины показание" изумляет основательностью рассуждения и глубоким знанием св. Писания... Зиновий опровергает каждый пункт учения Феодосиева с честью для себя и для св. истины. Он рассматривает мысли Косого в том порядке, в каком передавали ему клирошане, присовокуплявшие по местам и свои мнения. Рассуждения его спокойны, ответы обдуманны, опровержения отчетливы, сведения изумляют обширностью. Зиновию известен был "Просветитель" Иосифа, и сочинение его показывает, что он выполнил свое дело далеко лучше своего предшественника, как и следовало: у него глубже и отчетливее, чем у Иосифа, раскрыты начала христианской философии". Мы знаем цену труда преп. Иосифа, а потому можем измерить истинный вес только что приведенной оценки. Не свидетельствует ли появление такого труда о высоте уровня, которая уже становилась доступной русскому богословствованию, остающемуся верным своей традиции - не богословствовать "вообще", а лишь учить применительно к заданиям жизни? Показательно, что в сущности, такой была установка сознания и преп. Максима. Он не только не оставил после себя какой-либо законченной системы догматической, но систематического богословствования не стремился являть и в отдельных своих писаниях. И он всегда писал - "по поводу". И, может быть, именно поэтому, о нем можно сказать, несмотря на всю его изолированность, что ни один из русских церковных писателей не оказал такого влияния на общество, как именно он.
XVI. Митрополит Макарий. В чем его значение? Его место рядом с Царем Иоанном IV. Четии Минеи. Вступление к ним. Объем их. Значение и содержание. Степенная книга. Доля участия в составлении ее митр. Макария. Значение этого труда. Никоновский лицевой летописный свод. Какова идеологическая установка всех этих начинаний? Кончина митр. Макария.
Митр. Макарий, пусть и не был он нарочитным писателем, оставив несколько лишь посланий и проповедей - занимает ведущее место в ту эпоху Московской Руси, которая может быть рассматриваема, как высший расцвет ее культурный. Осознав себя "Третьим Римом", достигнув значительных успехов политических, освободившись от унизительной нищетности и безпомощности времен татарского ига, естественно отражавшихся пагубно на уровне культуры, Москва ощутила потребность дать выражение своему слагавшемуся самосознанию во всех возможных формах. Литературоведение наше склонно было придавать преимущественное значение таким литературным произведениям, в которых находили выход чувства неудовлетворенности и протеста, могущие быть испытываемыми людьми с остро проявляющимся сознанием своей личности. Именно "личность" и ее обнаружение вызывали наибольший интерес и получали наибольшее значение в очах наших исследователей. А между тем духовное строительство Московской Руси опиралось на совершенно иное мироощущение, исполненное сознания служения высоким ценностям, столь самоотверженного, что мало оставалось места чему-либо "личному". Ведь в этом-то служении и проявлялась духовная качественность московского общества, во всех его слоях. Она только и позволила Московской Руси выполнить великое дело строения Православного Царства, действительно отвечавшего идеологии "Третьего Рима", воспринимаемой не как кичливое охорашивание своего земного национального устроения, а как всеопределяющая задача жизни всего русского народа, в целом, от Царя до последнего холопа, к Богу обращенного. Оформление этого задания, во всей его величественности, выпало на время Иоанна Грозного, когда духовным руководителем, и молодого Царя, и всего государства, был митр. Макарий. Он сумел вдохновить Иоанна на акт великого значения: венчание его на Царство. Он же руководил Царем в деле созыва и ведения Стоглавого Собора. Не представляется возможным установить, что, в том, что делал и говорил Царь, применительно к Собору, исходило лично от Царя, а что было делом и словом митр. Макария, который, будучи правой рукой Царя, естественно оставался в тени. Но были и другие, чисто литературные начинания, которые, при всей своей "безличности", заведомой и нарочитой, все же оказались открыто уже связанными с митр. Макарием. На первом месте тут надо поставить знаменитые его Четьи Минеи. Лучшее представление об этом грандиозном памятнике можно получить из краткого вступления к нему составителя:
"1553 г. месяца ноября, дал я эту святую книгу Минею Четию, месяц ноябрь и прочие 12 великих книг. В этих Четиих Минеях все книги чтомыя собраны: Св. Евангелие - четыре Евангелиста толковых, Св. Апостол и все Св. Апостольские послания и деяния с толкованиями, и три великих Псалтыри разных толковников, и Златоустовы книги, Златоструй и Маргарит, и Великий Златоуст, и Велики Василий и Григорий Богослов с толкованиями, и великая книга Никонская с прочими поучениями его, и прочия все святыя книги собраны и написаны в них пророческия и апостольския и отеческия и праздничныя слова и похвальныя слова, и всех святых отец жития, и мучения святых мученик и святых мучениц, жития и подвиги преподобных и богоносных отец и святых жен страдания и подвиги; и вси святые патерики написаны, азбучные, Иерусалимские, Египетские, Синайские и Скитские, Печерские и вся святыя книги собраны и написаны, которыя в Русской Земле находятся, и с новыми святыми чудотворцами. Написал я эти святыя книги в Великом Новгороде, когда был там архиепископом, а писал их в одно место двенадцать лет многим имением и многими различными писарями, не щадя серебра и всяких почестей, особенно много трудов и подвигов подъял от исправления иностранных и древних речений, переводя их на русскую речь, и сколько нам Бог даровал уразуметь - столько смог я исправить".
Двенадцать громадных фолиантов, заключающих в себе 27000 столбцов, писанных полууставом. Один список был положен в Новгороде в Софийский Собор, другой в Москве в Успенский Собор, третий, "Царский", был сделан для Царя по его повелению. Составление каждого из них было подвигом. Список представлял собою величайшую ценность. "И да никто же от сиа святыя и великиа книги дванадесят Миней Четьих... всхитит: таковой да судится, как преобидник и похищник Божиа Церкве, не токмо зде, но в будущий век судится", писал митр. Макарий, завещая книги Успенскому Собору. В известной части труд этот, продолжавшийся и в Москве, носил оригинальный характер. Прославлены были, по инициативе митр. Макария, многие русские святые - целый ряд лиц призваны были составить жития их. Но и вся библиотека "чтомых книг", составленная митр. Макарием, в ее целом, не внешний лишь подбор являла механический. Это был, прежде всего, отбор по годности, применительно к подлинности материала, с устранением всего "отреченного". Далее нужна была критическая проверка текста. Огромная начитанность для этого требовалась, и она была у митр. Макария несомненно, и начитанность не "начетническая", а исполненная подлинного знания. Школа преп. Максима сказалась тут. И можно только с изумлением остановиться пред этими "умниками", таковыми и оставшимися, ибо размножение "Четьих Миней" типографским путем, предпринятое в 1868 г. Импер. Археографической Комиссией, на протяжении полувека едва успела охватить половину макариевского труда. Трудами одного человека произведен был отсев пшеницы от плевел, и в одно целое сведены были все сокровища церковной письменности, способные быть авторитетно рекомендованными для всенародного употребления. Когда специально работе над составлением житий отдался в конце XVII века св. Димитрий (впоследствии) Ростовский, ему предоставлены были в пользование макариевские минеи именно, как "верх истины и достоверия совершенство".
С именем митр. Макария связано еще одно огромное предприятие литературное: так наз. "Степенная книга", то есть история нашего отечества по родословным степеням правителей. Труд этот был начат митр. Киприаном, а теперь продолжен, причем есть основание предполагать, что руку приложил к этому труду и непосредственно митр. Макарий, в изложении событий царствования Царя Иоанна Грозного. Так заставляет думать архиеп. Филарета Гумилевского "красноречивый слог" этой части Степенной книги, как, равно, то обстоятельство, что опущены речи и послания к Царю митр. Макария, и наконец, "скромность, с какой коснулись здесь дийствий митр. Макария". Вся в целом, Степенная книга была возвышенным осмысливанием русской истории, не по типу летописного свода, а новым методом "ступенчатым", с обстоятельным изложением, на основании всего доступного материала, событий русской истории и с характеристикой главных ее деятелей. Надо ли говорить, что критерием для оценки и событий и лиц являлось то или иное проникновение началом святости и та или иная мера служения святому назначению Руси. Католический исследователь русского монашества Игорь Смолич справедливо свидетельствует, устами цитируемого им знаменитого русского историка права М. А. Дьяконова, что "Степенная книга, быть может, лучше всего доказывает, как глубоко идея "Москва - Третий Рим" проникла во взгляды митр. Макария".
Здесь уместно сказать, что Макарий уже в одном раннем своем послании, обращенном к вел. кн. Василию Ивановичу, писал: "От вышней Божией Десницы поставлен ты самодержцем и государем всея Руси; тебя, государь, Бог вместо Себя избрал
на земле и посадил на Свой престол. Он поручил тебе жизнь всего православия". А в своем "Слове о правде" Макарий свидетельствовал так: "Аще же верный царь в нынешнее время испытываем, то во всех языцех, кроме русского языка, не вемы правоверующего царя". Степенная книга, этот огромный, уже творческим началом проникнутый труд, будучи овеян духом митр. Макария, есть, вместе с тем, обнаружение общего сознания, которым дышала и жила Россия.
Еще один огромный труд должны мы назвать, связанный с именем митр. Макария. То - Никоновский лицевой летописный свод, так наименованный по чисто внешнему поводу принадлежности рукописного экземпляра свода патр. Никону. Пред нами полный свод летописных известий, касающихся всей России, кроме Новгорода (для которого был особый свод, т.н. Софийский Временник), но начинающейся с сотворения мира. И этот труд проникнут идеей "Москва - Третий Рим", показывая как мировой ход событий подготовлял образование и процветание русского Богоизбранного Царства. Имея 20.000 страниц, свод этот содержит и великое множество иллюстраций ("лиц), до 16.000, являя великие достижения и в области художественной. Так личность митр. Макария оказалась слившейся с величайшими памятниками культурного расцвета Московской Руси, и за ними нам почти невозможно различать индивидуальные его черты.
Умер митр. Макарий в глубокой старости, 82 лет, 31 декабря 1563 г. Сохранился трогательный рассказ об его кончине. Он простудился во время крестного хода 15 сентября и послал, тяжко заболев, в свое "пострижение", в Пафнутиев Боровский монастырь за духовником. Когда Государь, пред отъездом на праздник св. Сергия в Лавру, служил молебен в Успенском соборе; митр. Макарий приказал свести себя туда, чтобы проститься с Царем. 19 сентября он соборовался. 4 ноября был в последний раз в Успенском соборе и прощался с духовенством. Когда Царь, вернувшись, посетил митрополита, тот просил отпустить его в свой монастырь, чтобы кончить там свои дни простым монахом. Некогда он обещал то сделать, после чудесного спасения в великий пожар московский при падении со стены, но лишен был возможности тогда исполнить свой обет. Согласно воле Государя, был он тогда собором от своего обета освобожден. Повторно возбуждал теперь, пред лицом смерти, митр. Макарий вопрос об исполнении своего обета, но Царь при каждом посещении повторял свой запрет и даже разорвал письменную просьбу. Почувствовав приближение смерти, митр. Макарий приказал читать канон на исход души, а потом отходную. Он скончался под благовест к заутрени. Были ему светлые видения пред смертью, а когда государь приказал открыть его лицо, было оно "яко свет сияя" - "не яко мертва, но яко спяща".
XVII. Иоанн Грозный. Трагическая двойственность его личности. Письмо Царя игумену Кирилло-Белозерского монастыря. Характеристика этого документа Буслаевым. Современный литературный портрет Царя. Проявление личности Царя, и в положительных, и в отрицательных чертах ее, в переписке с Курбским. Характеристика последнего. Как отвечает на его обвинения Царь? В чем сам его обвиняет? Трагедия Курбского. Его исторический труд, оценка его. Общая оценка деятельности Курбского. Иван Пересветов. Кто он? Какова связь его сочинений с государственной философией Грозного? Литературная ценность его писаний. Беседа Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев. История о Казанском Царстве. Идеологическое и литературное значение этого памятника.
Мы отмечали влияние митр. Макария на Иоанна Грозного. Оно было сильным, но преходящим. Не определилась окончательно личность Царя, а явлен был лишь один, очень привлекательный, ее облик. Он не исчерпывал личности Царя. Трагедия двойственности этой личности заключалась в том, что злое начало, в ней гнездящееся, оставалось непреодолимым. Зло не только не было побеждаемо личным подвигом, но нередко лишь облекалось лукаво в светлые одежды добра. Подобная двойственность самой природы Царя придавала особенно жуткий характер тем его писаниям, которые относятся к эпохе, когда зло уже господствовало. То не было явное и грубое лицемерие - тогда никакой убедительностью внутренней не обладал бы голос Царя. А было то некое переплетение, неразличимое, острейшего злобствования с движениями сердца, не утратившего, казалось бы, ясного понимания добра. Острый ум и яркий писательский талант к тому же придавали этой смеси блеск иногда прямо ослепляющий. Вот, например, письмо Царя игумену Кирилло-Белозерского монастыря, в котором он мечет громы против бояр, пользующихся своим богатством и могуществом, чтобы вносить в иноческую жизнь обилие стола и распущенность нравов. Рисует Царь образ иночества, как он дан нам поучениями и действительной жизнью основоположников русского монашества. Вспоминает соответствующие житейские черты, им самим в монастыре в былое время наблюденные. Они очень живы и характерны. Приведем пример:
"Прежде, как мы в молодости были в Кириллове монастыре и поопоздали ужинать, то заведывающий столом нашим начал спрашивать у подкеларника стерлядей и другой рыбы; подкеларник отвечал: "об этом мне приказу не было, а о чем был приказ, то я и приготовил; теперь ночь - взять негде; государя боюсь, а Бога надобно больше бояться". Такая у вас тогда была крепость, по пророческому слову: "правдою и пред царя не стыдяхся".
Так пишет Царь, и это образует фон, на котором особенно рельефно выделяется последующая его гневно-саркастическая, язвительная издевка над теперь наблюдаемыми нарушениями монашеской дисциплины. Правильно говорит об этом послании Ф. Буслаев, предваряя его воспроизведение в своей Хрестоматии следующими словами: "В этом послании отлично выражается личность царя Ивана Васильевича: его твердый ум и пристрастная раздражительность, благочестие и ханжество, смиренномудрие и жестокость, откровенность и фальшь, торжественная важность, облекаемая в пышные фразы с церковнославянскими архаизмами, и злобная насмешливость, нисходящая до выражений тривиальных".
Тут кстати будет привести литературный портрет Царя, данный русским современником, кн. Катыревым-Ростовским: "Царь Иван образом нелепым, очи имея серы, нос протягновен и покляп (т.е. отвислый), возрастом велик бяше, сухо тело имея, плещи имея высоки, груди широкы, мышцы толсты; муж чюднаго разсуждения, в науке книжного поучения доволен и многоречив зело, ко ополчению дерзостен и за свое отечество стоятелен. На рабы своя, от Бога данныя ему, жестокосерд велми, и на пролитие крови и на убиение дерзостен и неумолим; множество народу от мала до велика при царстве своем погуби, и многия грады свои поплени, и многия святительския чины заточи и смертию немилостивою погуби, и иная многая содея над рабы своими, жен и девиц блудом оскверни. Той же Царь Иван многая благая сотвори, воинство велми любяше и требующая ими от сокровища своего неоскудно подаваше. Таков бо бе Царь Иван".
В историю вошел Царь Иоанн одновременно своими, и привлекательными чертами, и отталкивающими. Но нигде они в такой мере не сплелись в одно целое, как в его литературных произведениях. Под этим углом зрения надо остановиться и на той личной ссоре, которая вызвала к жизни памятники литературы замечательные. Мы имеем ввиду столкновение Царя Иоанна с Курбским.
Князь Андрей был одним из образованнейших людей эпохи. Если эпизодическим было общение Царя с Максимом Греком (памятником этого общения были некоторые обличительные и поучительные писания Максима, которые, несомненно, оказали положительное влияние на Царя), то Андрей Курбский может почитаться вышедшим из "школы" Максима. Был князь Андрей одним из видных соработников Царя на ратном поприще. Но вот, после одной случайной неудачи, возымел он страх (вполне оправданный) пред гневом Царя - и бежал в Литву. Дал он тут уже полную волю своим чувствам, долго сдерживаемым, а теперь способным быть безнаказанно выраженными. В запальчивости своей не щадит он одного из вернейших своих слуг, Василия Шибанова - и шлет с ним послание Царю, исполненное обличительного пафоса. Царь не остается в долгу. Страшная в своей утонченной жестокости сцена получения письма запечатлена в всем известной балладе Алексея Толстого. Гибнет верный раб. Гневом насыщенное письмо Царя вызывает новое послание Курбского. Обе стороны не жалеют яда. Есть и у той и другой какая-то правда - но у обоих не полная, односторонняя, пристрастная.
Всех писем шесть (с 1563 по 1579 г.), два Грозного, четыре Курбского. "Царю, от Бога препрославленному, паче же в православии пресветлу явившемуся, ныне же, грех ради наших, сопротив сим обретшемуся" - так обращается к Царю Курбский в первом письме. Он не против Православного Царя восстает, а против того извращения власти, которое являет Грозный в своих гонениях. Царь не остается в долгу. В ответе своем он объясняет и оправдывает эти гонения обидами и злыми замыслами бояр. Переходя в наступление, он обличает Курбского в непоследовательности, если становиться на точку зрения церковного благочестия, с которой не думает сходить Курбский. Своей изменой Курбский спас тело, но погубил душу: ему надо было принять страдания. Что же, он хотел бы, чтобы у Царя сохранялась только видимость власти? "Како же и самодержец наречется, аще не сам строит?.. Земля правится... государи своими, а не судьями и воеводы". "А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны есмя". Курбский обличал "прокаженную совесть" Грозного. "Это ли совесть прокаженная, чтобы царство свое в своей руке держать, а рабам не давать властвовать?.. Это ли противно разуму - не хотеть быть обладаему рабами?.. Это ли правосудие пресветлое - быть под властию рабов?" Грозный обвиняет Курбского в том, что его единомышленники на самом деле замышляли одно только; своим самовольством заменить власть Царя. Едко задевая Курбского саркастическими ударами, Царь, вместе с тем, раскрывает пред ним и ту измену своим собственным убеждениям, которую тот совершил. Он рисует живую картину того, как ему, служащему в войсках своего нового господина, придется ответ нести за разорение церквей, за попрание икон, за погубление христиан, за истребление младенцев - за все те неизбежные злодеяния, которые будут совершаемы при войне с Россией. Разъярившись на него, Царя, как человека, - в действительности стал он, Курбский, против Бога! "Разумей же, бедняк, с какой высоты (если бы он согласился пострадать за правду!) и в какую пропасть сошел ты душою и телом". Курбский презрительно-кратко ответил на "широковещательное и многошумящее" писание Царя, не достойное не только Царя, но и убогого воина. С высоты своей учености он издевается над длиннотами, над растрепанностью, над яростью и лютостью царской "широкой эпистолии" - столь варварской, что ее в чужой земле не только мужам ученым, но и детям показать неудобно. На главное обвинение Грозного не ответил Курбский: оно было неотразимо, как ни фальшиво звучало оно в устах самого Грозного.
Доживал свою жизнь Курбский в уединении, среди "соседей ненавистных и лукавых", отдавая досуги занятиям книжным, переводя святых отцов. Православию остался он верен и ратовал за него на новой своей родине. Из сочинений его политических замечательно одно: "История великого князя московского о делех, яже слышахом у достоверных мужей и яже видехом очима нашима" - первый опыт "истории", в нашем ее понимании, как "прагматического" изложения событий. Написание этого труда имело задачи и местно-политические: противостать хотел Курбский кандидатуре Иоанна на польско-литовский престол, о чем поднимался вопрос. Пушкин назвал этот труд "озлобленною" летописью: фактический материал вставлен в схему, рисующую доброе начало и злой конец царствования человека, от добра перешедшего ко злу. Объективности в этом труде не найти, конечно.
Если Грозный злом отягчал свою законную власть, то Курбский также на злой путь стал. Конечно, не оправдал он его своими писаниями. Человек исключительно одаренный и образованный (расширению своего образования он посвятил все двадцать лет жизни вне России), он занимает видное место в истории русской словесности, хотя и служил он ей уже на Литве. Влияние среды, однако, сказалось и на нем; польскими и латинскими варваризмами испещряется его речь. Насколько горек для Курбского был хлеб нового его отечества, видно из того, как надменную напыщенность его писаний Царю внезапно обрывает однажды его скорбное о себе признание: "во странстве пребывающе и во убожестве от твоего гонения..."
Если Курбский как бы "постфактум" оценивает лучшие годы царствования Грозного уже из чужой страны, изменив своей, то в лице Ивана Пересветова обретаем мы политического писателя, который, будучи выходцем из Литвы (в 1538 г.), обжился на Руси и в своих политических сочинениях, передававших одновременно и опыт западный автора и мысли, рождаемые у него из знакомства с опытом русским, как бы наперед высказывал суждения, близкие к государственной философии Грозного. Написал "Ивашка Семенов сын Пересветов" два аллегорических сказания, одно "о царе Константине", другое "о Магмет-Салтане", написал "Речи воеводы волошского Петра и мудрых докторов и философов", а также две челобитных Царю. Наблюдения над судьбой Византии и многообразный опыт служебный (он служил и в Польше, и в Венгрии, и у волошского воеводы Петра, и в Чехии, и в Литве) научили его высоко ставить самодержавную власть, исполненную "грозы". "Как конь под царем без узды, так царство без грозы". В сказании о последнем византийском императоре Пересветов вменяет катастрофу боярству, нечестивому и расточительному, удерживавшему Царя от воинских под-вигов. Они "царский меч обнизили". Передавая речи воеводы Петра, Пересветов обвиняет его устами бояр, в том, что они на Москве сами богатеют и ленивеют, а царство оскужают. Выезжают на службу "цветно и конно и людно", "крепко за веру христианскую не стоят и люто против недруга смертною игрою не играют, тем Богу лжут и государю". Говоря о Магомете, Пересветов приписывает ему проведение реформ, извлеченных из захваченных им христианских книг, а потому считает возможным рекомендовать "турецкую правду", под образом которой проводит свою политическую идеологию. Правда должна быть превыше всего. Петр волошский заплакал, когда узнал, что на Москве вера велика и церкви прекрасны, а правды нет. "Коли правды нет, то и всего нет", - сказал он. Грозная, ничем не ограниченная, царская власть должна опираться на крепкое, постоянное, хорошо вооруженное войско: "воинниками царь силен и славен". Пересветов - противник системы кормлений и связанного с этим произвола: жалованье должны получать служилые люди из казны, в которую и должны идти все доходы. Местничество подлежит отмене, войско должно быть награждаемо по воинским заслугам, и только по заслугам можно "принимати к себе их близко и во всем им верити". Можно найти в писаниях Пересветова даже образы, способные быть поставленными в прямую связь с опричниной: указывает он на отборных янычар, допускаемых "турецкой правдой". Личную зависимость, характерную для Руси, отвергает Пересветов: "в котором царстве люди порабощены, и в том царстве люди не храбры и в бою против недруга не смелы". Эта последняя мысль к Московской Руси, применения не имела, но в других отношениях есть основания думать, что Грозный многому научился из писаний Пересветова. Что касается их чисто литературной цены, то отличаются они сильным и образным языком, свободным не только от славянизмов, но и от варваризмов иноземных. По существу же они настолько сильны, что возникало даже предположение, будто Пересветова и не существовало, а приписано ему то, что было выражено кем-то уже значительно позже, когда "советы" его уже в значительной мере вошли в жизнь. Наличие многих списков сочинений Пересветова свидетельствует о том, что они имели распространение, как чисто литературные произведения.
Рядом с писаниями Пересветова должен быть поставлен литературный памятник противоположного направления: вымышленная "Беседа Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев", которая, будучи направлена против монастырского землевладения, отстаивает значение боярства, как естественного окружения Царя. Отдельно, как от подобной полемической литературы, так и от пересветовского "прожектерства" - стоит один памятник, который можно поставить в ряд с монументальными творениями митр. Макария - т.н. "Казанский летописец" или "История о Казанском Царстве". Если Пересветов загодя звал к завоеванию Казани, свидетельствуя о том, как Петр волошский дивился, "что таковая землица невеликая, велми угодная, у такого великого сильного царя под пазухою, а не в дружбе, а он ей долго терпит и кручину великую от них приимает", то в этом произведении некто, проведший 20 лет в казанском плену, излагает историю Казани в свете уже совершившегося ее завоевания. В художественной форме, успешно воспроизводившей и объединявшей в себе лучшие достижения всех имевшихся литературных стилей, этот летописный свод выражает ту же идеологию, которая дышит в творениях митр. Макария: от начала русская земля была едина - и вот снова объединяется она под державой Царя Иоанна, осиянной ореолом Третьего Рима! "И возсия ныне стольный преславный град Москва, вторый Киев; не усрамлюся же и не буду виновен нарещи того и третий новый великий Рим, провозсиявше в последняя лета, яко великое солнце в велицей нашей Рустей земли". Центр сказания, конечно, - взятие Казани, подготовленное высокомудрыми речами Царя и митр. Макария. Поэтически-образно описана битва. Глубокого чувства исполнены плачи казанцев, - казанской царицы, уводимой в Россию, вдовы Сафа Гирея, над могилой мужа. Исполнен пафоса замыкающий описание победы гимн Царю и его сотрудникам. И, наконец, - въезд Царя в Москву: "И видеша самодержца своего идоша, яко пчелы матку свою, и возрадовашася зело хваляще и благодаряще его и победительна велика его нарицающи, и много лета ему восклицающе на долг час, и падающи вси поклоняхуся ему до земли. Он же посреде народа тихо путем прохождаше на царстем коне своем со многим величанием и славою великою, на обе страны поклоняшеся народом, да вси людие насладятся, видяще велелепотныя славы его сияюща на нем, бяше бо облачен во весь царский сан..." Народ лепится по крышам. "Девицы же чертожныя и жены княжи и боярския, им же нелзе есть на такие позорища великая, человеческого ради срама, из домов свои исходити и из хором излазити, полезне есть где седяху и живяху, яко птица брегоми в клетцах, - оне же совершенно приницающе из верей, из оконец своих, и в малыя скважинцы глядяху и наслаждахуся многого того видения чюдного, доброты и славы блещаяся".
XVIII. Домострой. Кому приписывается авторство его? Общая характеристика этого памятника. Почему к нему наблюдается в литературе отрицательное отношение? В чем значение этого памятника? Как в введении определяется назначение всего поучения в целом? Как определяются гражданские обязанности русских людей? Внешний вид дома доброго христианина. Образ домашней молитвы. Воспитание детей в страхе Божием. Чем, какими соображениями обусловливается суровость воспитания? Особая глава, посвященная разъяснению необходимости "спасать страхом" детей. Общее восприятие жизни, как подвига душеспасительного, и проявление подобного умоначертания в советах об общем порядке всякого делания жизненного. Усугубление подвига в условиях посещения человека болезнями и скорбями. Предостережение против неправедного жития и изображение разных форм проявления такого жития. Общая характеристика этого кодекса жизненных правил - всеобъемлющего. Та часть "Домостроя", которая носит характер личного поучения сыну со стороны попа Сильвестра. Проявления нового духа. Язык Домостроя.
Среди людей, окружавших Иоанна Грозного на заре его самостоятельного царствования, едва ли не виднейшее место, рядом с митр. Макарием, занимает благовещенский поп Сильвестр, вызванный из Новгорода в Москву митр. Макарием и, в качестве священника придворной церкви, ставший духовником юного Царя. Влияние его было таково, что, как свидетельствует летопись, "указоваше и митрополиту и владыкам". Спустя шесть лет Царь охладел к Сильвестру, и тот вынужден был удалиться в Кирилло-Белозерский монастырь, где постригся с именем Спиридона. Впоследствии был он сослан в Соловецкий монастырь, где и скончался. С именем Сильвестра связан один из замечательнейших памятников эпохи, т. наз. Домострой, т.е. домашний устав - некая наново проредактированная сводка правил домашнего поведения, господствовавших на Руси, сделанная Сильвестром для своего сына и сопровожденная напутствием ему. "Послание и наказание от отца к сыну" начиналось так: "Благословение от Благовещенского попа Сильвестра возлюбленному моему единородному сыну Анфиму". Став настольной книгой русского общества, "Домострой", в ходячих списках, опускал указание в начале основного текста на Анфима и его жену Пелагею, заменяя их "имя-реком"; свидетельство того, в какой мере отвечало содержание этого памятника мировоззрению эпохи. Можно сказать больше: поскольку не отмирал русский исконный быт, даже и в Императорскую эпоху, вплоть до эпохи т. н. Великих Реформ, живым оставался и Домострой. И так было в быту не только крестьянства и купечества, истово-православном, но даже и в быту помещичьем, о чем свидетельствует не только мемуарная литература, но и беллетристика русская, - неподкупная, в своей объективной правдивости, изобразительница русского общества.
Отсюда повышенный интерес к этому памятнику. Отсюда и то враждебно-полемическое отношение к нему, которое свойственно было, в большей или меньшей мере, нашему литературоведению. Едва ли не наиболее яркое выражение получило оно в обзоре "Истории русской литературы", принадлежащем перу даровитой, но всецело в русле внецерковного "либерализма" пребывающей, зарубежной писательницы Юлии Сазоновой. А между тем "Домострой" является необыкновенно житейски-красочным (а потому безценным в своей изобразительности бытовой) раскрытием церковно-православного идеала семейной жизни, как он преломлялся в русском сознании. Идеалом этим являлся монастырский уклад, отличавшийся от мирского только степенью напряженности подвига спасения, определяемой в монастыре дополнительными заповедями, присущими иночеству, но и в миру остающейся достаточно высокой для того, чтобы определять весь ход жизни. Церковь, государство, семья, эти три института соединены были нераздельно, во всецелом их подчинении Церкви. Нигде, кажется, монолитность жизненного уклада Московской Руси не получила такого убедительного выражения, как в этом простецком, микрографически-точном воспроизведении как бы извнутри освещаемого московского домохозяйства.
Так начинается оно:
"Благословляю аз грешный, имя рек, и поучаю, и наказую, и вразумляю сына своего, имя рек, и его жену, и их чад и домочадцев: быти во всяком христианском законе, и во всякой чистой совести и правде; с верою творяще волю Божию, и храняще заповеди Его; себе утверждающе во всяком страсе Божии, и в законном жительстве; и жену поучающе, тако же и домочадцев своих наказующе: не нужею, ни ранами, ни работаю тяжкою; имеюще яко дети, во всяком покое: сыты и одеяны, и в теплом храме (т.е. храмине, хоромах, помещении), и во всяком устрое. И вдаю вам христианское писание се на память и вразумление: вам и чадом вашим. Аще сего моего писания не внемлите, и наказания не послушаете, и по тому не учнете жити, и не тако творити, яко же есть писано, - сами себе ответ дадите в день страшного суда; и аз вашим винам и греху не причастен: кроме моея души (т.е. грех вне моей души), аз о сем, о всяком благочинии благословил, и плакал, и молил, и поучал, и писание предлагал вам; и аще восприимите сие мое худое поучение и грубое наказание, со всею чистотою душевною; и прочитая, прося у Бога помощи и разума поелику возможно, как Бог вразумит вас; и начнете делом творить вся си; будет на вас милость Божия, и Пречистыя Богородицы, и великих чудотворцев, и наше благословение, отныне и до века, и дом ваш, и чада ваша, и стяжание ваше, и обилие ваше, что вам Бог подаровал: от нашего благословения, и от своих трудов: да будет благословенно, исполнено всяких благ, во веки, аминь".
Так определяется самый духовный смысл памятника: во спасение душ составлен он, пред Богом. И так рисуется и весь круг житейских обязанностей.
Гражданские обязанности очерчиваются таким образом: "Царя бойся и служи ему верою, и всегда о нем Бога моли и ложно отнюдь не глаголи пред ним; но с покорением истину отвещай ему, яко самому Богу, и во всем повинуйся ему. Аще земному царю правдою служиши и боишися его: тако научишися и Небесного Царя боятися: сей временен, а Небесный вечен и судия нелицемерен: воздаст комуждо по делом его. Тако же и князем покоряйтеся и должную им честь воздавай, яко от него посланным, во отмщение злодеем, в похвалу добродеем. Князю своему прияйте всем сердцем, и властелем своим; ни мыслите на ня зла. Глаголет бо Павел Апостол: вся владычества от Бога учинена суть: да, аще кто противится властелем, то Божию повелению противится. А царю и князю и всякому вельможе не тщися служити лжею и клеветой и лукавством: погубит Господь вся глаголящая лжу, а шепотники и клеветники от народа прокляти суть. Старейшим себе честь воздавай и поклонение твори; средних яко братию почитай, маломощных и скорбных любовию привечай, юнейших яко чада люби, всякому созданию Божию не лих буди, славы земныя ни в чем не желай, вечных благ проси у Бога, всякую скорбь и тесноту с благодарением терпи, обидим не мсти, хулим моли, зла за зло не воздавай, согрешающая не осуждай, воспомяни свои грехи: о тех крепко пекися, злых мужей совету отвращайся, буди ревнитель правожительствующим, и тех делания написуй в сердце своем, и сам тако же твори".
Какой внешний вид должен иметь дом доброго христианина? "В дому своем всякому христианину во всякой храмине святые и честные образы, написаны на иконах, по существу, ставити на стенах, устроив благолепно место, со всяким украшением и со светильниками, в них же свещи пред святыми образами возжигаются, на всяком славословии Божии, и по отпетии погашают, завесою закрываются, всякия ради нечистоты и от пыли: благочиния ради и брежения, а всегда чистым крылышком ометати и мягкою губою вытирати их, и храм тот чист держати всегда; а ко святым образам касатися достойным в чистей совести; и на славословии Божии и на святом пении и молитве свечи вжигати и кадити благовонным ладаном и фимиамом; а образы святые поставляются иже в начале, по чину, свято почитаеми суть, имены преждереченными; в молитвах и во бдениях, и в поклонех, и во всяком славословии Божии, всегда почитати их; со слезами и с рыданием и сокрушенным сердцем исповедаяся, просяще отпущения грехов".
Если "домашняя церковь", какой по духу Православия является каждая семья, имела на Руси свой как бы домовой храм, то он не стоял отчужденным от каждодневной жизни. Вот как говорит "Домострой" о том, "как мужу с женою и домочадцы в дому своем молитися":
"По вся дни, в вечере, муж с женою и с детьми и с домочадцы, кто умеет грамоте, отпети вечерня, павечерница, полунощница, с молчанием и со вниманием, и с кроткостоянием, и с молитвою, и с поклоны. Пети внятно и единогласно. После правила отнюдь ни пити ни ести ни молвы творити, всегда; всему тому наука (т.е. все это должно войти в навык). А ложася спати всякому христианину по три поклона в землю пред Богом положити. А в полунощи всегда, тайно встав, со слезами, прилежно, к Богу молитися, елико вместимо, о своем согрешении; а утре, возставая такоже, и комуждо по силе и по желанию".
Обстоятельно говорится о воспитании детей - в страхе Божием:
"А пошлет Бог у кого дети, сынове или дщери: ино имети попечение отцу и матери о чадех своих: снабдити их (оберегать, окружать заботой) и воспитати в добре наказании, и учити страху Божию и вежеству и всякому благочинию; и по времени и детем смотря, и по возрасту, учити рукоделию: матери дщери, а отцу сынове, кто чего достоин, каков кому просуг (т.е. способности, дарование) Бог даст; любити их и беречи, и страхом спасати. Уча и наказуя и разсуждая, раны (т.е. удары) возлагати: наказуй дети во юности, покоят тя на старость твою; и хранити и блюсти о чистоте телесней, и от всякого греха, отцем чад своих, яко же зеницу ока и яко своя душа. Аще что дети согрешают отцовым и матерним небрежением, им о тех гресех ответ дати в день страшного суда. А дети аще небрегомы будут, в ненаказании отцов и матерей, аще что согрешат, или что зло сотворят, и отцем и матерем с детьми от Бога грех, а от людей укор и посмех, а дому тщета, а себе скорбь и убыток, а от судей продажа (расходы по суду или пени) и соромота. Аще у богобоязливых родителей и у разумных и благоразсудных чада воспитани в страсе Божии и в добре наказании и в благоразсудном учении всякому разуму и вежеству и промыслу и рукоделию, и те чада с родители своими бывают от Бога помиловани, а от священнаго чину благословены, а от добрых людей хвалими; а егда будут в совершене возрасте, добрые люди с радостию и благодарением женят сыновей своих по своей версте (т.е. по своему уровню, в частности и возрастному), по суду Божию: а дщери за их дети замуж выдают. И аще от таковых которое чадо Бог возьмет, в покаянии и с причастием, то от родителю безскверная жертва к Богу приносится, и в вечныя кровы вселяются; а имеют дерзновение у Бога милости просити и оставления грехов и о родителех своих".
Как видим, высокий план выдерживается строго: не здешняя жизнь с ее успехами и утехами определяет течение жизни, а очи, воздетые горе. Отсюда и строгость воспитания, суровость даже - сознательная, отвечающая церковному пониманию ответственности родителей за детей. "Како дети учити и страхом спасати" - об этом говорит особая глава:
"Казни сына твоего от юности его, и покоит тя на старость твою и даст красоту душе твоей. И не ослабляй, бия младенца: аще бо жезлом биеши его, не умрет, но здравее будет; ты бо, бия его по телу, а душу избавляеши от смерти. Любя же сына своего, учащай ему раны, да последи о нем возвеселишися. Казни сына измлада, и порадуешися о нем в мужестве: и посреди злых похвалишися, и зависть приимут врази твои. Воспитай детище с прещением, и обрящеши в нем покой и благословение. Не смейся к нему игры творя: в мале бо ся ослабиши, в велице поболиши, скорбя; и после же яко оскомины сотвориши душе твоей. И не дажь ему власти во юности, но сокруши ему ребра, донележе растет, а, ожесточав, не повинет ти ся; и будет ти досаждение, и болезнь душе, и тщета домови, погибель имению, и укоризна от сусед, и посмех пред враги, пред властели платеж и досада зла".
В наш изнеженный век подобные советы воспринимаются, как нечто жестокое и вызывающее отвращение, но в основе их лежит трезвое понимание природы человека. Суровую требовательность применяя к себе, с таковой же должен ты относиться и к тем, кто находятся под твоей властною рукою. Жизнь воспринимается как трудный подвиг, как хождение пред Богом. Это находит себе выражение и в мелочах обихода. Вот например, приведем еще главу о том, "како всякому человеку рукодельничати и всякое дело делати, благословяся":
"В домовитом обиходе и везде всякому человеку, государю или государыне, или сыну или дщери, или служке мужеска полу и женска, и всякому мастеровому человеку, и стару и малу, всякое дело начати или рукодельничати, или ести и пити, или ества варити, или печи что, и всякие приспехи (изготовление, стряпню) делати, и всякое рукоделие и всякое мастерство, и устроив себя, очистив от всякия скверны и руки умыв чисто, прежде святым поклонятися трижды в землю, а по нуже, ино до пояса; кто умеет: "Достойно" проговорити весь до конца... да молитву Иисусову проговоря, да перекрестяся, молвя "Господи благослови отче", тоже начати дело всякое: ино тому Божия милость поспешествует, ангели невидимо помогают, а бесы отбегнут; и то дело Богу в честь, а душе на пользу; ести и пити с благодарением, ино сладко; а что в прок сделано, ино мило. А делати с молитвою и с доброю беседою, или в молчании: а делаючи что-нибудь, начнется слово праздное или хульное, или с роптанием, или смехи, или кощуны, или песни бесовския и игры: от такова дела, а от таковыя беседы, Божия милость отступит: ангели отъидут скорбни, и возрадуются нечестивии демони, видя волю свою содевающи безумнии христиане; и приступят ту лукавии, влагающе в мысль всякую злобу и всякую вражду, и ненависть, и подвизают помыслы на гнев, и на всякие кощуны, и на всякое зло. Ино то уже дело, ества или питие, не споро и не мило и не прочно; а ества и питие не укусна и не сладка; только врагу и его слугам угодно и сладко и радостно. А кто в естве и в питии и во всяком рукоделии не чисто стряпает, и во всем мастерстве что украдет, или подмешает, и не в тольке стало (имеется в виду количества - сколько), - а он лжет, - и те все дела не угодны Богу, беси написуют (т.е. все эти дела записаны будут бесами); и в том всем человеку истязану быти в день страшного суда".
Посещают болезни и скорби - усиляется молитва, пост, милостыня; очищается, усугубляется благочестие; встает вопрос о паломничестве к святым и чудотворным местам; к душе особенно тщательное обращается внимание, не к телу. И тут же, естественно, отвращается мысль от разных проявлений нерадения, греха, страстей, чернокнижия и от всего богомерзкого, чем грязнится жизнь... Так ко спасению обращается и болезнь и скорбь.
Особая глава посвящена изображению "неправедного жития".
"А кто не по Бозе живет, не по христианскому житию, чинит всякую неправду и насилие и обиду; сильно (т.е. насилием) отоймет, возьмя не заплатит, волокитою уморит, а молода человека во всем изобидит; на суседстве кто не добр, или в селе, на своих христиан, или на приказе, или на власти, дани тяжкия и всякие уроки незаконные накладывает; или чужую ниву попахал, или лес посек, или землю переорал, или луг перекосил, или ловлю рыбную переловил, или борти, или перевесье (т.е. сети) и всякую ловлю, и всякое угодье неправдою и насилием сотворит; или ограбит, или покрадет, или разобьет на дорозе (имеется в виду разбой), и на стану (не на дороге, а на жилых остановках) грабит, и бьет и соромит, и пустошит луга, пашню толочит (толчет, затаптывает), и всякую обиду чинит, или кого чим поклеплет,. или кого чим подкинет, или чим оклевещет и ополичнит (т.е. клеветнечески подбросит поличное); или напрасно кого продаст (т.е. выдаст за подкуп); или в работу (т.е. рабство) неповинных лукавством или насилием охолопит; или непрямо судит или неправедно обыскивает, или накриве послушествует (т.е. даст лживое показание о слышанном); или кающимся не милостив; или лошадь или всякую животину и всякое стяжание и селы или винограды, варницы, мельницы, лавки, амбары, или дворы и всякое угодье силою отымет, или дешево в неволю (против воли) купит, или ябедничеством вытяжет, или корчемным прикупом или лихвы и всяким лукавым ухищрением и неправедным собранием, или росты и насыпы (рост натурой, для сыпучих тел) и мыта богатеет ... всякия неподобныя дела творит ... сам государь или государыня творят, или дети их, или люди их, или крестьяне их, а они государи о том не возбраняют и не обороняют и управы не дают; прямо, все вкупе, будут во аде, и зде прокляти". Мы не можем, конечно, передавать все содержание "Домостроя" во всех его 63 главах, которые можно разделить на три отдела: I) о строении духовном, II) о строении мирском (како жити с женами, детьми и домочадцы), и III) о строении домовном, т.е. о домашнем хозяйстве. Но то, что мы привели, дает достаточное представление об этом кодексе жизненных правил, обнимающем весь круг жизни, в мельчайших его деталях (особенно красочных в отделе о домашнем хозяйстве) под углом зрения учения Церкви и в свете всеопределяющей задачи жизненной: спасения души. Человек узнает, как себя вести в храме, как целовать иконы, как подходить к св. Причастию, как вкушать просфору ("зубами не кусати, якоже прочий хлеб; уломываючи не велики кусочки, класти в рот, ести губами и ртом не чавкати, с опасением ести"). Человек узнает, как ему надо обходиться с людьми, причем проявляется мудрая рассудительность. Так, в случае ссоры кого из челяди с посторонними советуется утолять брань, уступая чужим, даже в ущерб правоте своих. Такая тактика рекомендуется слугам: "разсудительный слуга, где слышав брань - мир скажет, а где слышав вражду - любовь скажет, а где клянут и лают, и он похвалу и благодарение поведает: и от таковых слуг промеж добрых людей любовь сводится и мир вечный". Обстоятельно и всесторонне истолкован домашний уклад внутренний. Тут слово берет не только моралист, но и добрый хозяин, рачительный, умелый, в каждую мелочь входящий и привыкший удовлетворять все потребности дома домашними способами: "у доброго промысла, у совершенного разума все ся лучало (все получалось) дома". Патриархальным является домоводство, как в духовно-нравственном отношении, так и в чисто хозяйственном.
Несколько более личный характер носит та часть "Домостроя", которая является уже не сводкой обычая общего, а непосредственным поучением сыну со стороны Сильвестра. Здесь историк Соловьев не без всякого основания видит "смешение чистого с нечистым, правил мудрости небесной с правилами мудрости житейской". Если применительно к основной массе правил "Домостроя" можно сказать с достаточной уверенностью, что, в общем, устремление к Правде Божией покрывает их все, даже в тех случаях позволяя именно такое им дать истолкование, где, на первый взгляд, можно найти лишь потакательство человеческой пользе, то некий уклон в сторону житейского улавливается в "Послании". Не так выдержан в нем и патриархальный характер. Сильвестр пишет о себе: "работных своих всех свободих и наделих; и ины окупих из работы и на свободу попущах. И все те работные наши свободны, и добрыми домы живут, якоже видиши, и молят за ны Бога, а доброхотают нам всегда, а кто забыл нас, Бог его простит во всем. А ныне домочадцы наши все свободны, живут по своей воле". Это уже новый дух.
В литературном отношении "Домострой" отличается силой и образностью языка, народно-простого, точного, выразительного, богатого.
Закончим речь о "Домострое" словами о нем Гоголя: "мы видели соединение Марфы и Марии вместе или лучше, видим Марфу не ропщущую на Марию, но согласившуюся в том, что она избрала лучшую часть".
XIX. Книгопечатание. Первые его проявления. Варфоломей Готан. Франциск Скорина. Возникновение усиленной потребности в печатной книге на Руси. Максим Грек и его связь с книгопечатанием. Как современное сказание определяет мотивы возникновения книгопечатания на Руси при Грозном? Отношение к этому делу митр. Макария. Первые опыты. Печатный двор и первый труд его печатников. Как и где объяснил причины катастрофы Иван Федоров? Дальнейший жизненный путь его. Эпизод в Литве с гетманом Хоткевичем. Период Львовский. Апостол. Период Острожский. Конец жизни Федорова во Львове. Надгробная надпись. Заключительные слова львовского послесловия, как выражение взгляда Ивана Федорова на свое призвание. Судьба другого первопечатника. Позднейшая судьба печатного дела на Руси.
Первая на Москве печатная книга относится еще к концу XV в. Известно, что "Любский (из Любека) печатник" Варфоломей Готон печатал книги для Иоанна III. От него, видимо, научились и русские: найдены русские книги, предшествующие первопечатному Апостолу. Это первые опыты. В Юго-Западной Руси имели хождение книги, печатавшиеся в 1517-1519 годах Франциском Скориною, ученым переводчиком Библии на русский язык.
Нужда в печатной книге обострилась при Иоанне Грозном с взятием Казанского царства. Тогда, тщанием Царя, пооткрывалось много новых храмов. Стали скупать рукописные книги на торжищах, но чуть ни все оказывались, по свидетельству Максима Грека, "растлены от преписующих, ненаученых сущих и неискусных в разуме". Максим сам хорошо был знаком с книгопечататем по своему европейскому прошлому. Он писал о себе: "В Венеции (то был тогда центр типографского дела) был некий философ добре хитр, имя ему Алдус, а прозвище Мапуциус, родом Фрязин... Я его знал и видел в Венеции и к нему часто хаживал книжным делом". То был знаменитый типограф. Были в библиотеке Максима и образцы печатного искусства, вывезенные им из Венеции. И вот, по свидетельству современного сказания, в 1553 г. "царствующему над всею Россиею царю и великому князю Иоанну Васильевичу всея Руси вложил Бог в ум благую мысль, как бы ему изряднее в Русской земле учинить, вечну память по себе оставить: - произвести бы ему от письменных книг печатныя ради крепкого исправления и утверждения и скорого делания и ради легкой цены и ради своей похвалы, и так бы учинить в царствующем граде Москве и во всей России, как в Греках и Немецких землях, в Винице (Венеции) и во Фригии (Италии) и в Белой Руси и в Литовской земле и в прочих тамошних странах, дабы было всякому православному христианину праведно и несмутно читать святыя книги и говорить по ним и дабы повелеть испущать во всю Русскую землю". Надо ли говорить, как близко было это начинание сердцу митр. Макария! Он прямо сказал, что "эта мысль внушена царю самим Богом, что это дар свыше сходящий".
После длительной (десятилетней) подготовки появился в Москве Печатный двор. По-видимому, кое-что было напечатано и за этот подготовительный период, и в одном письме Грозного находим указание на некоего "мастера печатных дел Маруша Нефедьева". Но официальным первенцем русского печатного дела является Апостол, законченный печатанием 1 марта 1564 г. на прекрасно оборудованном Печатном Дворе (на Никольской улице) мастерами Иваном Федоровым и Петром Мстиславцем. О них сохранилось сведение, что они уже задолго до этого времени пробовали печатать книги "малыми и неискусными, начертаниями", а потом совершенствовались под руководством итальянцев. Старинная наша типографская терминология - итальянская. Мастерство их было настолько велико, что самый шрифт мог быть изготовлен в Москве, причем, по отзыву специалистов, являл строгую чистоту и правильность московского пошиба во всех буквах и знаках. Из рук первопечатников вышло печатное произведение в высокой степени замечательное по красоте и изяществу. В следующем году появился еще Часовник. Но тут произошла катастрофа.
К этому времени уже не было в живых высокого покровителя нового дела: митр. Макарий не дожил до выхода в свет первой книги. Невежественные недоброжелатели ополчились против новизны печатания - бежать пришлось Ивану Федорову с товарищем. Сам Иван Федоров в послесловии к Львовскому Апостолу, им выпущенному в 1573 г., говорил о "презельном озлоблении от многих начальник и учитель, которые на нас зависти ради многия ереси умышляли, хотячи благое во зло превратити и Божие дело в конец погибнути". Назидателен дальнейший жизненный путь этого пионера-энтузиаста печатного дела. Испытав разгром Печатного Двора еще в цвете лет (он родился около 1520 г.), Федоров обосновывается в Литве, в имении гетмана Хоткевича, который обеспечивает его материально и дает возможность напечатать несколько книг. Скоро, однако, по дряхлости, теряет он всякий интерес к печатному делу. Он предлагает И. Федорову "пренебречь художеством рук" и заняться хозяйством. "Однакоже, невозможным показалось мне, пишет И. Федоров, коротать жизнь свою за плугом и сеянием семян, т.к. место плуга для меня заступало книгопечатание, и мне надлежало вместо житных семян рассевать по вселенной семена духовные и всем раздавать эту духовную пищу". Со своим типографским запасом пробирается он в Львов, где ему, уже без всякого покровительства, удается отпечатать в 1574 г. Апостол со знаменитым послесловием. Нужда заставила его заложить свой "запас" - так туго ему приходилось. Все же, в 1580 г. снова видим мы его во главе большой типографии - уже в Остроге, как сотрудника знаменитого кн. Константина Острожского. Тут был им напечатан Новый Завет с Псалтирью, "яко первый овощь" нового печатного дела. Тогда же (1580-1581 гг.) была напечатана знаменитая Острожская Библия (двумя повторными изданиями) - первая полная печатная Библия Славянская. Шрифт и украшения изготовлены были И. Федоровым. Библия была издана образцово, и положила начало высокому признанию острожского печатного дела. Неизвестно, что побудило И. Федорова возвратиться в Львов, где он, всеми забытый и обнищавший, кончает свои дни в 1583 г. На надгробной плите начертано: "Друкарь москвитин, который своим тщанием друкование занедбалое обновил". А ниже: "Друкарь книг пред тем невиданных". Как смотрел на свое печатное делание сам "друкарь москвитин", видно из заключительных слов его львовского послесловия. Обращаясь к "Богу Вечному и Безначальному" с молитвою о всех оказавших помощь изданию, он добавляет: "нам же непотребным, начинание дерзнутым, благословение и простыню грехом да просят (разумеются читатели), да и сами того же благословения и простыни грехом сподобитеся, и аще что погрешено будет, Бога ради исправляйте, благословите, а не кляните, поне же не писа Дух Святый ни Ангел, но рука грешна и бренна, якоже и прочие ненаказаннии. Выдруковал сию душеполезную Апостольскую книгу в преименитом месте Львове, в славу всемогущия и живоначальныя Троицы, Отца и Сына и Святого Духа, аминь".
Другой первопечатник, Петр Тимофеев, расстался с И. Федоровым в самом начале их беженства. Он обосновался в Вильне, где основал типографию, просуществовавшую 60 лет. В Москве, после небольшого лишь перерыва, возобновилось печатное дело. Уже в 1568 г. вышла Псалтырь, напечатанная неким Андроником Невежею. Позже известна вновь устроенная типография в Александровской слободе.
Как известно, книгопечатание обострило вопрос предварительного исправления текста книг, поскольку он мог быть испорчен переписчиками. Труд переписки был настолько распространен на Руси и пользовался таким признанием, что рукописные книги продолжали господствовать еще долго после приступа к печатанию. Еще при Петре рукопись успешно конкурировала с книгой. Те же круги, которые с подозрительностью относились к исправлению книг, должны были ощущать положительное отталкивание от печатной книги. Влияние книги, впрочем, сказалось на внешнем виде рукописей, стремившихся принять подобие первопечатных книг.
XX. Паломничество. Значение паломничеств. Групповые паломничества. Архиеп. Антоний Андрейкович (Книга Паломник). Описание службы Св. Софии. Стефан Новгородец и его путешествие в Царьград. Сказание о Царьграде и Беседа о святынях. Игнатий Смолянин. "Ксенос, глаголемый Странник" троицкого монаха Зосимы (XV в.) "Хождение" купца Василия к святым местам. Хождения времен Грозного и Феодора Иоанновича. Особое значение хождения Трифона Коробейникова.
Мы знаем описание паломничества иг. Даниила. Влечение наших предков посетить Святые Места создало постоянный поток паломников. Иные из них оставляли описания - в утешение тем, кто сами не могли подъять этот святой труд, а равно и в поощрение ревнующих о паломничестве. В летописи от 1163 г. читаем: "ходиша из Великого Новаграда от Святей Софии сорок мужей калици ко граду Иерусалиму ко Гробу Господню". Бывали, значит, и групповые паломничества. Признание даже и на западе получило, будучи переведено на французский и латинский языки, описание архиеп. новгородским Антонием (в миру Добрыня Андрейкович) его длительного (от 1200 до 1204 г.) пребывания в Царь-граде. Это описание имеет особенную ценность в силу того, что пребывание архиеп. Антония в Царьграде непосредственно предшествует разорению его крестоносцами. "Книга Паломник" (так называлось сочинение архиеп. Антония) содержит тщательное археологическое описание Царьграда в полном его блеске, как средоточия святынь. Восторгом исполнено описание службы в Св. Софии: "И егда внидет царь в церковь ту, тогда понесут под исподь много ксилолоя, темьяна и кладут на углие и наполнится благоухания церковь, пение же воспоют калуфони аки ангели и тогда будет стояти во церкви той аки не небеси или аки в раи, Дух же Святый наполняет душу и сердце радости и веселия правоверным человеком".
К значительно позднейшему времени (средина XIV в.) относится путешествие в Царьград Стефана Новгородца с "другы осемью". Поразил паломников памятник Юстиниану. "В неделю страстную приидохом в Царьград и идохом к святой Софии. И видехом: ту стоит столп чюден вельми, аки жив, в доспехе сороцинском, грозно видети его, а в руце яблоко злато велико, а на яблоце крест, а правую руку от себе простре буйно на полдни на Сороцинскую землю к Иерусалиму". Благоговейные следуют описания различных храмов и святынь. Особенное впечатление произвела Св. София - "ум человечь не может ни сказати ни вычести". Да и вообще "много бо видехом в Цареграде видения, еже не мочно разстатися". Описывает Стефан и гавань с ее решетчатыми вратами, благодаря которым "море введено внутрь города", а "коли бывает рать с моря, и ту держат корабли". "Оттоле поидохом к Иерусалиму", кончает Стефан. Этого описания не сохранилось.
К этому же времени относятся два памятника, тоже Новгородского происхождения, имевшие целью: один - помочь "правоверным крестьяном... аще кто поидет ... в нарицаемый Царьград на поклонение"; "другой - оживить самое желание совершить такое поклонение. Первый памятник, "Сказание о Царьграде", есть своего рода путеводитель, содержащий перечень основных достопримечательностей Царьграда. Второй, "Беседа о святынях Царьграда", содержит красноречивое описание этих святынь епископом князю, с разъяснением всей душеполезности посещения. Оно оказалось столь красноречивым, что князь тут же, с дружиною, отправляется в паломничество.
Точная дата сохранилась путешествия в Царьград Игнатия Смольнянина, сопровождавшего митр. Пимена: 1389 г. Мы уже отмечали этот памятник, как заключающий свидетельство запустения задонских мест, сохранившегося от татарского нашествия. Описание этого путешествия повествует о событиях и бедах, бывших на пути, о встрече в Царьграде с Русью, жившей там ("и бысть радость велия"), о венчании на царство императора Мануила, на котором присутствовали путешественники. Из Царьграда Игнатий отправился в Иерусалим и дал описание там виденного - уже в новой обстановке оккупации святых мест магометанской властью, которая допускала к служению у Гроба Господня, и греков, и римлян, и армян, и сирийцев и др.
К XV веку относится "Ксенос, глаголемый Странник" троицкого монаха Зосимы, совершившего два путешествия и побывавшего в Царьграде, на Афоне и в Иерусалиме. "Тайну цареву хранити добро есть, а дела Божии проповедати преславно есть" - так пишет он, и ведет свой рассказ о виденных святынях, не опуская поведать и о многочисленных приключениях, с ним бывших. Так, у Мертвого моря попал он в руки злых арапов, которые, возложив на него "раны довольны", оставили его полужива. Едва смог он добраться до обители св. Саввы, где его "упокоиша святии отцы". А на пути морском из Иерусалима в Царьград - попал он к морским разбойникам. Они ограбили его, "сами скачуще по кораблю, яко дивии звери, блистающеся копии своими и мечи и саблями и топоры широкими. Мню аз, грешный Зосима, яко воздуху устрашитися от них".
К 1465-1466 гг. относится "хожение" купца Василия к Святым местам, "гостя при великом князе Иване Васильевиче". Примерно к тому же времени относятся два хождения священноинока Варсонофия. Он был первым из русских паломников, описавшим Синайский монастырь. Он восходил на гору, где были обретены мощи св. Екатерины. Два еще хождения известны времен Грозного. Одно совершено было, по поручению Царя, новгородским архидиаконом Геннадием и Василием Позняковым с сыном - с дарами от царя. Другое хождение, значительно позже, совершено было Трифоном Коробейниковым и Юрием Греком, тоже с дарами, о упокоении Иоанна, сына Грозного, им в припадке гнева убиенного. Тот же Коробейников ездил для раздачи милостыни в Палестину от царя Феодора. Хождение Коробейникова получило огромную популярность, будучи распространяемо во множестве списков. Оно было потом и напечатано, впитав в себя данные и из прежних хождений.
XXI. Хождение за три моря Афанасия Никитина. Кто был Афанасий и как он попал в Индию? Что характерно для писания Никитина? Как проявлялась сила его веры? Как складывалась его судьба? Что побудило его возвратиться на родину? Как устроил он это возвращение? Его путь домой и конечная его судьба. История текста Хождения. Общая характеристика памятника и ее автора. Более поздние путешествия. "Ход в Персидское царство" купца Котова. Паломничество Василия Гогары.
Совершенно особое место занимает "Хожение за три моря" Афанасия Никитина, найденное Карамзиным в библиотеке Троице-Сергиевой Лавры. Это не паломничество, а путешествие, однородное тем, которые совершались на западе людьми, жаждавшими приключений и получившими общее наименование "купцов-авантюристов". Правда, путешествие купца Афанасия именно в Индию было вызвано внешними обстоятельствами, а не его доброй волею, всецелою.
В 1466 г. царю Иоанну III привезли дары послы владетеля Шемахи. Ответным даром были 90 охотничьих кречетов, которые и повез домой шемаханский посол. Отправлен в Шемаху был, однако, и посол от царя - Василий Папин. Проведали обо всем этом тверичи. Группа их, во главе с Афанасием Никитиным, решает завязать с Шемахой торговые связи. Снаряжены были два судна, получены проезжие грамоты - и двинулись суда вниз по Волге. Папина не нагнали, и пришлось им вести путь с Асанбегом, послом шемаханским. Оба русских судна погибли: одно захвачено было татарами, а другое разбилось. Никитин оказался спутником шемаханского посла, с которым и добрался до Шемахи. Безпомощными оказались русские - просили шаха, чтобы пожаловал их чем дойти до Руси. Ничего не получив - разошлись, заплакав, кто куда: "у кого что есть на Руси, и тот пошел на Русь, а кой должен, а тот пошел куды его очи понесли, а иные осталися в Шамахее, а иные пошли работать к Баке (Баку)". Никитин решил странствовать дальше. Чрез Дербент и Баку он отправился в Персию и Индию. Так возникло, за четверть столетия до открытия морского пути в Индию Васко де Гамою, первое, обстоятельное и точное, европейское описание Индии.
В Никитине сочетался огромный практический темперамент с живой и крепкой верою. Вот отрывок, его рисующий: "А в том Чюнере хан у меня взял жерепца, а уведал, что яз не бесерменин, русин, и он молвит: "И жерепца дам, да тысячю золотых дам, а стань в веру нашу в Махмет дени (т.е. мусульманство), а не станешь в веру нашу в Махмет дени, и жерепца возьму и тысячу золотых на главе твоей возьму". А срок учинил на 4 дни: в говейно Успении (т.е. в Успенский пост) на Спасов день. И Господь Бог смиловался на Свой честный праздник, не остави от меня милости Своея грешного и не повеле погыбнути в Чюнере с нечестивыми; и канун Спасова дни приехал хозяй-очи (т.е. господин, "ходжа", от этого корня, можно думать, и произошло русское "хозяин") Махмет хоросанец, бил есми челом ему, чтобы мя в веру не поставили, да и жерепца моего у него взял. Таково Господарево чюдо на Спасов день. Ино, братья русьстии христиане, кто хочет пойти в Ындейскую землю, и ты остави веру свою на Руси, да вскликну Махмета да пойди в Гундустанскую землю. Мене залгали псы бесермены, и сказывали всего много нашего товару, ано ничего на нашу землю; все товар белой на Бесерменскую землю, перец да краска, то дешево; ино возят аче морем, иныи пошлины не дают (т.е., иным позволяют везти без пошлины). А люди иные нам провезти пошлины не дадут, и пошлины много, а разбойников на море много. А разбивают все кофары (не-мусульмане, исповедующие местную веру, индуисты), ни крестьяны, ни бесерьмена, а молятся каменным болваном, а Христа не знають".
Тяжко страдает Никитин, лишенный возможности церковно молиться и подверженный всяческим искушениям. "Месяца Мая Великий день взял есми в Бендере бесерьменском и в Гондустани, а бесермене бограм (т.е. байрам) взяли в среду месяца маа; а заговел есми месяца априля 1 день. О благоверныи християне! Иже кто по многим землям много плавает, в многыя грехи впадает и веры ся да лишаеть христианскые. Аз же рабище Божие Афонасие и сжалися по вере; уже проидоша четыре великыя говейна и четыре проидоша Великыя дни, аз же грешный не ведаю, что есть Великий день, или говейно, ни Рождества Христова не ведаю, ни иных праздников не ведаю, ни среды ни пятницы не ведаю; а книг у меня нет, коли мя пограбили, ини книги взяли у мене, аз же от многыя беды поидох до Индеи, занеже ми на Русь пойти не с чем, не осталося товару ничево. Првый же Велик день взял есми в Каине, другой Велик день в Чебукару в Маздраньской земли, третий Великый день в Ругмызе, четвертый Великый день в Индеи с бесермены в Бендери, и тут много плаках по вере по хрестьянской".
В уныние приходит он порою - кругом мятежи, дороговизна, а в Мекку пойти - там обратят в мусульманство! И вот, в пятый Великий день решается он. Отправляется он в Дабул, на малабарском берегу. "И ту акаянный и яз рабище Афанасие Бога вышняго, Творца небу и земли, взмыслихся по вере христианской, и по крещение Христове и по говейнех святых отец устроенных и по заповедех апостольских, и устремихся умом пойти на Русь". Сел он на корабль. Чрез месяц увидел "горы Ефиопскыя". Тут он - добрый купец! - "много раздаша брынцу (рису), да перцу, да хлебы ефиопом, ины судна не пограбили". На Покров он уже в "Трепизоне", где ему много зла учинили, весь скарб его унесли и обыскивали. Но, Божиею милостию, хотя и с трудами, из-за противных ветров, оказывается он, наконец, в Черном море. Балаклава. Гурзуф. За девять дней до Филиппова
заговения - он в Кафе. "Милостию Божиею преидох же три моря!" Тут сказывается все пережитое. Повесть, вообще, перемежается выражениями нерусскими. На пороге же Руси точно забывает Афанасий русский язык. Льется поток чужих слов. Рядом с Христом раздается упоминание Аллаха. Смесь то тюркских слов, которые специалисты затрудняются отнести к какому-либо одному языку. Нечто бредовое... О дальнейшем пути мы ничего не знаем, но из Феодосии попадает он в Россию. Летописная заметка, предваряющая под 1475 годом текст "Хожения за три моря", лаконически сообщает, что он "Смоленска не дошед умре" - видимо, весною 1472 г. То был седьмой Великий день, как отсчитывал годы Афанасий от времени, когда он оставил Русскую землю.
Список, найденный Карамзиным, начинается так: "За молитву святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, раба Своего грешного Афонасия Никитина сына. Се написах грешное свое хожение за три моря". Другой список позднее обнаружен был в составе текста Львовской летописи под 1475 годом с вступлением, где кратко сообщается о получении написания от "Офонаса тверитина купца, что был Ындее 4 годы" и, не дойдя Смоленска, умер. "А писание своею рукою написал, иже его руки те тетрати привезли гости к Мамырву Василью, к дьяку великого князя на Москву".
К более позднему времени относится еще одно путешествие в Персию - купца Котова (1623 г.). "Ход в Персидское царство" Котов описывает так: "С Астрахани ходят на русских бусах и на больших стругах морем подле Черни; только это далеко, ходу морем при хорошей погоде двое суток, а в тихое время неделя. Ходят сухим путем степью в станицах: от Терека на Быструю реку, по обе стороны которой летом лежат казаки по перевозам; оттуда на Тарки и Дербент; между Тарками и Дербентом живут лезгины, князь у них свой, слывет Усминский, живут в горах далеко, никому не послушны и воровство от них: на дороге торговых людей грабят, а иных запродают; а когда и смирно бывало, то брали у торговых людей с вьюка по три киндяка, это место проходят с провожатыми. От Дербента три дня ходу до Ширвани степью, между гор и морей. Ходят к Астрахани в Персию и на мелких стругах до Низовой пристани, а от Низовой на Ширвань сухим путем, но ход в малых судах тяжел тем: если погодою прибьет струг к берегу, то в Дербенте и Тарках берут с торговых людей большие пошлины, а к пустому месту прибьет, то лезгинцы побивают и грабят - воровство большое берегом". Несмотря на все трудности, "ход" этот, по всей видимости, был многими русскими исхожен. "В Испагани, пишет Котов, ворота высокие, а на воротах высоко стоят часы, а у часов мастер русский". "В Москве часовые мастера были немцы, а в Персии - русский", замечает по этому поводу историк Соловьев.
И паломничество есть еще одно, к этому, более позднему, времени относящееся: Василия Гогары. Его товары как раз на пути в Персию погибли: бусу разбило в море. Вот он и обещался, в этих скорбях и напастях, побывать в Иерусалиме и прочих Святых Местах. Греки в Иерусалиме говорили ему, что после Трифона Коробейникова, нам известного, никто из русских не бывал. В светлое Воскресенье был он там. Проявил неверие относительно чудесного огня, но был вразумлен. Палил он себе бороду этим огнем - и раз, и другой, и третий: и все борода оставалась цела! "После этого я просил прощения у митрополита, что был одержим неверием, думал, что греки составляют огонь своим умышлением".
XXII. Иулиания Лазаревская. Кем составлено ее житие? Основные черты ее биографии. Основные свойства ее характера. Как кончились ее дни?
Совсем особое место занимает описание жизни умершей в 1603 г. праведной старицы Иулиании Лазаревской, составленное сыном ее, Каллистратом, по прозвищу Дружиною, Осорьиным. Была она родом из боярской семьи при дворе Грозного, богатой, но благоверной и нищелюбивой. С детства отличалась кротостью и отвращалась игр и песен сверстниц. "О, безумная, говорили ей, что в толицей младости плоть свою изнуряеши и красоту девственную погубиши". Но она продолжала идти путем благочестия и молитвы, а равно и благотворения: заботилась о больных, помогала бедным, шила одежды для нуждающихся. Шестнадцати лет выдали ее замуж за Георгия Осорьина, мужа добродетельного и богатого, жившего в селе Лазареве, близ Мурома. Муж часто отсутствовал в "царских службах". Тогда с особенным рвением отдавалась Иулиания молитве. Продолжала она свое благотворение, стараясь творить его втайне. Голод наступил. Дом был на руках свекрови - как помогать? Стала просить Иулиания себе побольше - а все голодным отдавала, с помощью молоденькой служанки. Став после смерти родителей мужа полной хозяйкой в доме, она рачительно вела его, но никогда не требовала для себя никаких услуг, трудясь сама, продолжая творить милостыню и отдаваться молитве. Было у нее 13 детей. Шестеро умерло в младенчестве, а семерых она воспитала. Дети знали о подвигах матери, как ни скрывала она их: как ночи проводит она без сна, как изнуряет свою плоть. После смерти двух взрослых сыновей стала она проситься в монастырь, но муж уговорил ее ради детей малолетних отказаться от этой мысли. "Воля Господня да будет", сказала она и отдалась новым подвигам. После смерти мужа она усугубила и подвиги и милостыню. Все иногда раздавала. Не имея теплой одежды, она в зимнюю стужу остерегалась ходить в церковь и молилась дома. Однажды священник услыхал голос от иконы Божией Матери: "Пойди скажи милостивой Иулиании, отчего она в церковь не ходит на молитву? И домашняя ее молитва благоприятна, но не так, как церковная. Вы же почитайте ее, ей уже не меньше 60 лет и Дух Святый почивает на ней". На молитве домашней бывали у нея "страхования": бесы грозили ей. Однажды Святитель Николай отогнал их и благословил крестом Иулианию. "Ужасна вельми и лицом переменися", отмечает сын впечатление, произведенное этим событием на мать. Когда при Годунове наступил страшный голод, она все распродала, все отдала и покинула дом, распустив слуг. С оставшимися с нею питалась лебедой, которая, по молитве ее, становилась питательной и вкусной - "не изнеможе нищетою, но паче первых лет весела бе". Блаженно почила старица, после св. Причастия и прощания со всеми. Мощи ее открылись чрез 11 лет.
XXIII. Литературное наследие Смуты. Какими чувствами проникнуты писания, связанные со Смутой? Летописец, составленный тобольским боярским сыном Сергеем Кубасовым. Мастерские характеристики-портреты Царя Феодора, царя Бориса, Самозванца и Шуйского.
Последние из литературных произведений, нами отмеченных, относятся уже ко времени после Смуты. Потрясена была ею Россия до основания, но сосредоточилась, внутренне собралась и чудом милости Божией выдержала величайшее испытание своей истории. Отображала Русь во многих памятниках ею пережитое. С одной стороны, смиренно воспринимала она смуту, как кару Божию, заслуженную Русью, в ее целом. Но, с другой стороны, не могла она не останавливать своего оскорбленного внимания на тех, злые дела коих явно вопияли к небу об отмщении. С горячим чувством описывалось возрождение России, постепенно нараставшее. Сочинения, писанные уже после завершения смуты, конечно, в ином тоне составлены, чем те, которые остались наследием смуты. В последних звучит, и негодование против насильников, разорявших русскую землю, и душу щемящая скорбь за Русь, и увлечение некоторыми деятелями, безвременно погибшими, как Михаил Скопин Шуйский. Писалось все это в обычных для Руси тонах: восстанавливалась подлинная Русь в процессе преодоления смуты. Не будем подробно останавливаться на отдельных памятниках этой эпохи, но, чтобы показать, какой силы изобразительности, краткой и полной, могла достигать речь писателей этого времени, приведем отрывок из Летописца первой четверти XVII в., составленного тобольским боярским сыном Сергеем Кубасовым. Вот характеристика-портрет царя Феодора и царя Бориса:
"Царь же Феодор возрастом мал бе, образ постничества нося, смирением обложен, о душевней вещи попечение имея: на молитве всегда предстоя и нищим требующая подавая; о мирских же ни о чем попечения имея, токмо о душевном спасении. От младенчества даже и до конца живота своего тако пребысть. За сие же спасенное дело его Бог царство его миром огради, и враги под нозе его покори, и время благотишно подаде. Таков бе царь Феодор. Царь же Борис благолепием цветущи, и образом своим множества людей превзошед, возрасту посредство имея, муж зело чуден, в разсуждении ума доволен и сладкоречив, вельми благоверен и нищелюбив, и строителен зело, о державе своей многое попечение имея, и многое дивное от себе творяше. Едино же имея неисправление и от Бога отлучение: ко врачем сердечное прилежание и ко властолюбию несытное желание, и на прежде бывших царей ко убиению имея дерзновение; от сего же возмездие восприят".
А вот его же изображения Самозванца и Василия Шуйского: "Розстрыга же возрастом мал, груди имея широки, мышцы толсты, лице же свое имея не царского достояния, препростое обличение имея, и все тело его вельми помраченно; остроумен же паче, и в научении книжном доволен, дерзостен и многоречив зело, конское ристание любляше вельми, на враги свои ополчителен, смел вельми, храбрость имея и силу велию, воинство же вельми любляше. Таков бе Розстрига. Царь Василий возрастом мал бе, образом же нелепым, очи подслепы имея; книжному почитанию доволен и в разсуждении ума зело смыслен, но зело скуп и неподатлив; ко единым же тем тщание имея, которые во уши ему ложное на люди шептаху; он же сих веселым лицом восприимаше, и во сладость их послушати желаше; и к волхвованию прилежаше, а о всех своих не радяше". Можно только подивиться художественно-яркой правдивости этих лаконических характеристик.
XXIV. Повесть об Азовском сидении. Что лежит в основе этого писания? Какой исторический факт здесь описан? Основные этапы повествования. Попытка султана овладеть Азовом без боя. Ответ казаков - что в нем особенно заслуживает внимания? В частности - как отнеслась к просьбам о помощи Москва и как оценивают свои взаимоотношения с Москвой казаки? Чудесные явления, связанные с осадой и приступами. Как распорядились собою спасшиеся? Что мы находим еще в более обширных редакциях Повести.
На одном несколько более позднем документе хочется остановиться обстоятельнее, так он характерен для всей русской жизни. Это - "Повесть об Азовском сидении" донских казаков.
Завоевали казаки без ведома и согласия царя (Михаила Феодоровича) Азов. Султан двинул против казаков армию в 240 т. человек с сотней осадных орудий. Казаков было всего несколько тысяч, да с ними несколько сот женщин, которые делили все трудности защиты. 24 приступа были отражены. Ни одного перебежчика не было от казаков. Ни одного пленного не взяли турки. Потеряв 20 т. при неудачной осаде, турки сняли ее - конечно, временно. Казаки послали донесение в Москву о своем торжестве и били царю челом - Азовом. Русь была неподготовлена к подобному расширению своих владений. Оказывая и моральную и материальную помощь мужественным бойцам, не могла она покрыть их своим вмешательством, сделав защиту Азова обще-русским делом. Пришлось казакам-победителям покинуть Азов. Из донесения, привезенного в Москву во время осады посольством казачьим (станицею), выросла, составленная одним из участников посольства, есаулом Порошиным, "Повесть", которая, в разных редакциях, получила широкое распространение на Руси. Иногда этот памятник сохраняет внешний вид донесения, иногда излагается, как историческое повествование. Самый текст носит следы литературной обработки, но и тут неизменно сохраняет канву фактически точную. Вполне понятно, что событие, лежащее в основе повести, не могло глубоко не задевать народное сознание, а потому имеются редакции, в которых дана воля поэтическому элементу. Извлечем несколько цитат из текста, приведенного Буслаевым в его Хрестоматии.
"Июля в 24 день, в первом часу дня, пришли к нам паши его (Турецкого царя) под город. И Крымский царь наступил на нас со всеми великими турецкими силами. Все наши поля чистые орды Ногайскими изнасеяны; где у нас была степь чистая, тут стало у нас одним часом, людьми их многими, что великие леса темные. От силы их многия и от рыскания их конского земля у нас под Азовом потряслася и погнулася; из реки у нас из Дону вода на береги выступила от таких великих тягостей, и из мест своих вода на луги пошла. И почали они турки по полям у нас шатры свои турецкие ставити и полатки многия, и наметы великие, и дворы большие полотняные: что горы страшныя забелелись. И почали у них в полках их быти трубли великия в трубы большия, и игры многия, и писки от них в полках пошли великие, и несказанными голосами страшными, их бусурманскими. И после, того в полках их пошла быти стрельба пушечная и мушкетная великая: как есть гроза стала великая над нами страшная, будто гром велик и молния страшная от облака бывает с небеси. От стрельбы их стал огонь и дым до неба; и все наши градныя крепости потряслися от стрельбы их той, и солнце померкло в дне том и в кровь превратилось: как есть - наступила тьма темная. И страшно добре стало нам от стрельбы их в те поры..."
Турки прислали послов - с длинною речью, которая клонилась к тому, чтобы казаков побудить "очистить вотчину царя Турского, Азов город, в ночь сию не мешкая". Позволяли их вынести с собою "в городки свои казачьи к своим товарищам" все их серебро и злато - "не тронем вас ничем". Иначе же никто не спасет их от царя восточного Турского - "несть ему никого равна... Едино лише повинен Богу небесному. Един лише он верен и страж Гроба Божия, по воле же Божией. Избра его Бог на свете едина от всех царей". Предлагают казакам послы посмотреть на силу турецкую - птица не перелетит чрез нее. От царя же московского помощи не будет, запаса хлебного не пришлют: "на что вы таковы надежны, глупые воры?" "А есть ли вы, люди Божии, и служити хочете, казачество свирепое, вольное, государю нашему Обрагиму султану" - то обещалась казакам честь великая. В Царьграде будут им кланяться "и вас, казаки, называти: "Дону славного рыцари знатные, казаки избранные".
Ответ казаков обстоятелен и обширен. "О, прегордые и лютые варвары!" Знают казаки с кем имеют дело, и ждали они гостей. Что - не стало у султана сребра и злата, что он прислал 4 пашей и 300 тыс. войска? "И то вам турком самим давно ведомо, что с нас по сю пору наших зипунов даром никто не имывал с плеч наших". "А холопи мы природные государя царя христианского царства Московского, а прозвище наше вечное - казачество вольное и Донское безстрашное". Студом, срамотой грозят казаки султану. Кругом птицы и звери ждут уже бусурманских трупов... Грозят и худшим казаки: "А мы применяемся к Ерусалиму и Царюграду. Хочется нам також взяти Царь-град: то государство было крепостное христианское". А что запасов не будет из Москвы - то и не ждут их казаки: кормит казаков тихий Дон Иванович! "Очередь мы свою собою сами ведаем. А государство Московское многолюдно, велико и пространно, сияет светло посреди... аки в небе солнце. А нас на Руси не почитают и за пса смердящего. А бегаем мы из того государства Московского, из работы вечныя, из холопства невольнаго, от бояр и от дворян государевых, да зде прибегли и вселились в пустыне непроходней: взираем на Христа Бога небеснаго..." Взяли же Азов казаки своею волею - не государским повелением, для казачих зипунов своих. А что служить зовут султану - так они, казаки, слугами ему не будут: они люди Божии, а холопи государя царя Московского. "Как служити можем ему царю Турскому, неверному, оставя пресветлый здешний свет и будущий? Во тьму итти не хощем". Азов считают казаки своим, и не видать туркам его до века - "разве отымет у нас холопей своих великий государь и великий князь Михаил Феодорович всея России самодержец, да вас им, собак, пожалует: то уж ваш будет. На то его государева воля".
Дальше описывается осада, бомбардировка, подкопы - после неудачного приступа. Хотели турки взять Азов "мудростию земляною". Вылазку сделали казаки - и взорвали гору. Сами турки погибли от взрыва. Начались между осаждающими "роздряги". Решили турки пушечным снарядом взять Азов - били "безпрестани" день и ночь. "Все наши Азовския крепости роспались, стены и башни все, и Церковь Предотечева: и полаты все до единыя розбили у нас по подошву самую, и снаряд наш пушечный переломали весь. Одна лише у нас во всем Азове-городе церковь Николы Чудотворца вполы осталася, потому ея столько осталось, что она стояла внизу добре, у моря под гору". "А мы от них сидели по ямам все, и выглянути нам из них не дадут". Устроили тогда казаки под землею дворы потайные, а оттуда начали делать подкопы под таборы турецкие - и "нощною порою выходили на их пехоту янычерскую" и побили их множество...
Подкопы кончились: постыли туркам "подкопныя мудрости". Решили, наконец, турки Азов брать приступами. Сначала метали ядра огненные, чиненыя, и всякия немецкия приступныя мудрости, а потом на всякий день стали посылать людей "янычен" по десяти тысяч. А ночь придет - свежия десять тысяч. "Те уж приступают к нам ночь всю до света. Ни на един час не дадут покою нам... чтобы тою истомою осиловать нас". "От такого их злого ухищрения и промыслу, от бесовского, и от тяжелых ран своих, и от всяких осадных лютых нужд, и от духа смрадного, и от человеческого трупия, отягчали мы все многими болезньми лютыми, осадными. А сели в мале дружине своей: уж только стало перемениться некем, ни на един час отдохнуть нам не дадут".
Только на Бога оставалась надежда. "Прибежим, бедные, к своему помощнику, Предотечеву образу, пред ним-светом расплачемся слезами горькими: "Государь-свет, помощник наш, Предотеча Христов, Иоанн! По твоему, светову, изволению разорили мы гнездо змиево, взяли Азов-град, побили в нем всех христианских мучителей и идолослужителей. И твой-светов дом, Никола Чудотворец, очистили, и украсили наши чудотворные образы от своих грешных, недостойных рук. Без пения у нас по се поры перед вашими образы не бывало. Али мы вас, светов, чем прогневали, что опять хощете итти в руки бусурманския? На вас мы, светов, надеялись, в осаде сидели, оставя всех своих товарищев. А топерво от Турок видим впрямь смерть свою: поморили нас безсонием; 14 дней и 14 нощей с ними безпрестани мучимся. Уже ноги под нами подогнулися, и руки наши оборонный уже не служат нам, и от истомы уста наши замертвели, и глаза у нас порохом выжгло от безпрестанной стрельбы, язык уже наш во устах наших на бусурман закричать не воротится. Такое наше безсилие: не можем в руках наших никакого оружия держати: почитаем себя уже за мертвый труп..."
И начало Донское и Запорожское свирепое войско "прощатися": "Прости нас, государь наш, православный царь Михайло Феодорович, всея России самодержец, холопей своих грешных. Вели помянути наши души грешныя". Перечисляются патриархи, митрополиты, все духовенство, мниси и затворники, все христиане. "Простите нас, поля чистыя и тихия заводи! Простите нас, леса темные и дубравы зеленыя! Простите нас, море синее и реки быстрыя! Прости нас, государь наш, тихий Дон Иванович!"
Пост имели и чистоту душевную. Стали спрашивать турки: "Кто-де у вас из Азова выезжают два юноши младых, и секут наших турок на поле?" И мы им сказали: "То-де наши воеводы Азовские". А на первом приступе многие у нас искусные люди видели ясно, что от образа Ивана Предотечи, от суха древа, течаху многи слезы, аки струи: то мы ведаем, что стоит над нами милость Божия". И вот, на ближайшую вылазку взяли казаки иконы Николину и Иоаннову - и так много побили бусурман, что перестали турки посылать янычар на приступы - могли отдохнуть осажденные - замертво повалились... "И они турки, как увидали, что в похвальбе им Бог не пособил взять взятьем Азов-город, и они, покиня свои таборы, побежали к своим кораблям и каторгам, видя они свою погибель и страх великий от нашея руки малыя. Достаточно было остальцам крикнуть - по таборам только огни горят, побежали все к Черному, метаться стали, потопло много..."
"А мы бедные остальцы - всего нас осталось полчетверты тысячи, и те все переранены - и взяли мы икону Иоанна Предотечи и Николы Чудотворца, а место Азовское оставили, а сами пошли на свой тихий Дон, и там сотворили обитель Иоанна Предотечи, атамана поставили игуменом и в монастыре учали жити и Богу молитися. От нашея малыя руки и от казачества вольного им бусурманам срамота стала вечная от всех земель, от царей и от королей, а нашему православному государю царю и великому князю Михаилу Феодоровичу, всея России самодержцу, слава вечная во все орды бусурманския, Персидския и Еллинския, а нашему атаману Науму Васильевичу и всему грозному войску Донскому слава вечная!".
В редакциях более обширных чудесное изложено более распространенно. То показываются два старца - ясно, каких. Турки кричат: "О, казачество вольное. Кто у вас выходит - один, власы у него долгие, а другой сед, гонят нашу силу Турецкую?" Выходит Богородица и с ней множество прекрасных юношей. По краткой редакции, древнейшей, являлись только Богородица и Иоанн Предтеча: "И многие искусные люди видели... ово жену прекрасну в багряной ризе, и ово мужа древня, власата, боса, и их атаманов и казаков от иноплеменных от поганых заступающа, и на поганые помогающе". Есть в подробной редакции сообщение и о том, как в последнюю минуту турки еще раз пытались купить казаков - на стрелах посылали письма: "чтоб они атаманы и казаки то Азовское сбитое городовое пустое место им отдали, Турским людям: они-де Турские люди дадут им за то городовое место многую казну, и они де атаманы и казаки... в том отказали".
XXV. Юго-Западный край. Общая характеристика положения русских в Литве и Польше. Братства и их значение в деле борьбы с латинизацией края. Откуда исторически возникли братства? К какому времени относится расцвет их, в новом их качестве? Тяжкие условия жизни православных. Облегчение принесенное патр. иерусалимским Феофаном. Иов Борецкий. Петр Могила. Его биография. Его взгляды на просвещение, нужное православным русским людям. Пагубное воздействие латинизации просвещения на чистоту веры и благочестие. Схоластика. Проповедь, в ее типических чертах православию чуждых. "Наука албо способ сложения казаний" Иоанникия Галятовского. Откуда берется материал для проповеди? Манера говорить. Примеры чисто внешнего и искусственного построения проповеди. Игра слов, как прием, обычный в проповедях Лазаря Барановича. Внешняя манера. Осуждение показного подъема в словах петровского Регламента. Сохранилась ли под покровом подобного просвещения подлинная церковно-православная культура? Поддержка с Афона в образе посланий Иоанна Вишенского. К чему он звал? К кому он обращался по преимуществу? Можно ли огульно осудить церковное просвещение, воспринявшее воздействие латинства? Ряд выдающихся деятелей просвещения подобного типа. Какие произведения педагогические вошли и в историю общерусского просвещения? Адам Зерникау.
Русские земли, оказавшиеся под господством Литвы, оставались не тронутыми в своей церковно-национальной культуре. Сама Литва испытывала влияние этой культуры, подчиняясь ей. Эпизодическими были преследования Православия. Решительно изменилась картина, поскольку Литва, войдя в тесное соприкосновение с католической Польшей, подверглась ее решительному культурному влиянию. Латинизация края началась с того, что круги высшие подпали влиянию иезуитской образованности, чрез школы прочно овладевавшей подрастающим поколением. Возникло сопротивление со стороны людей, преданных Церкви. Мы уже знаем двух людей, на этом поприще выделившихся: Андрея Курбского и Константина Острожского. Особенно замечательна деятельность последнего. Он собирал и издавал церковные книги, устраивал училища, рассылал проповедников, опираясь на свое богатство и влияние. Но все же не эти, чисто личные, попытки сопротивления латинскому влиянию, становящемуся все более назойливым, грубым и насильственным, определили судьбу русского дела в Юго-Западном крае. Возникла самоорганизация населения православного, получавшего возможность, в силу правового положения своего, объединяться в городах в так называемые "братства".
И спокойная жизнь знала братства в церковно-приходской жизни - например, так наз. "медовые братства", нечто вроде современных церковных сестричеств, заданием которых было достойное приготовление к большим праздникам. Устраивались складочные пиры, для них варили пиво, сытили мед, сооружали большую свечу - а прибыли отдавали на церковные потребы. К концу XVI века, когда беда стряслась над православием в Юго-Западном крае и когда увидало население, как епископы изменяют Церкви, как возникает уния с Римом и как нависает угроза денационализации - начали возникать в городах братские союзы иного типа, с ясной задачей национально-церковного самосохранения. Вырабатываются соответственные уставы, тесно сплачивается православное население в братства по отдельным городам (особенно выделяются братства Львовское, Виленское и Люблинско-Преображенское), заводятся типографии, школы. Борьба с латинством приобретает организованные формы.
Особенно примечателен период первой четверти XVII века, когда вся тяжесть борьбы упадает на молодые братства. Прежние сановные борцы за православие либо вымерли, либо выбыли из строя, сами ушли в чужие веры (латинство, унию, протестантизм). Оставались простые миряне да священники. Кое-где уже ранее состоялось объединение в братства. Им в помощь стало возрождающееся монашество: Почаевская Лавра начинает свое могучее дело. Тяжки условия. Но тут-то и множатся братства. Рождаются они в Замостье, Луцке, Могилеве, Минске, Киеве, Холме и др. местах. Облегчение приносит 1620 г. - прибывает в Киев иерусалимский патриарх Феофан, и чрез него восстанавливается иерархия: ставится митрополит юго-западной церкви Иов Борецкий и шесть епископов. Самое трудное время тем самым изжито. К этой эпохе относится появление и особого типа братств: "юношеские братства" возникают, в подражание старшим поколениям.
Дальнейшее оживление деятельности братств, связывается с именем митрополита Петра Могилы, отдававшего свои большие силы и средства на поддержку и защиту братств. В эту эпоху братства стали неотъемлемой принадлежностью церковноприходской жизни, признанной и светскими властями и духовными (уставы братств были утверждаемы Восточными Патриархами). Центром же просвещения становится преобразованное Киевское Благовещенское училище. Ранее именовавшееся школой "элинско-славянского и латинско-польского письма", оно с 1631 г. получает название "Киево-могилянской коллегии".
Петр Могила, сын молдавского воеводы, получил блестящее образование в Париже. По возвращении в Польшу, он поступил на военную службу. Но не достиг он еще тридцати лет, как наступил перелом. Он поступил в Киево-Печерскую лавру и, став монахом, через три года достиг звания архимандрита. Свои богатства, знания, энергию он всецело посвятил делу служения православию в его борьбе с латинством и протестантством. Для этого, в первую очередь, необходимо было распространение просвещения. В одной своей педагогической книжке, относящейся к первым годам этой своей работы, он пишет: "Пособствующу нам Богу, постаравшись, при пособии слабых сил и оставшегося собственного имущества моего, обновить гимназион, то есть школы в Киеве, отчасти бывшие в упадке и опустении, книгами, учителями, содержанием бедных сотоварищей ваших, студентов, и прочими надобностями снабжал и буду, при помощи неба и твердой воли моей снабжать до конца жизни моей. При том часто представлялось мне, чтобы в тех школах не только цвели высшие науки, но более всего посевалось и укоренялось благочестие в сердцах ваших, юноши! Без того всякая мудрость есть глупость пред Богом".
Силою вещей русское образование было "латинизовано". Сам Могила писал в другом месте: "Руси полезно для веры изучать греческий и славянский языки, но для дел общественных необходимо знать по-латыни и по-польски. В царстве польском латинский язык едва как не природный: он употребляется не только в церкви, но и пред его милостью королем, в сенате, в посольской избе, в судах и вообще в политических делах... На славянском языке богословских сочинений мало, а политических вовсе нет, греческих доставать трудно и чрезвычайно дорого, латинские иже добыть всего легче". Так возникает своеобразный отрезок русско-православной культуры, в целях самозащиты сознательно облекавшейся в чужие одежды. Это, конечно, не могло не оказать известного воздействия "латинизующего" и на самое существо русско-православной культуры. И это воздействие не носило лишь местного характера. Оно приобретало и общее значение, поскольку именно Киевской образованности суждено было сыграть определяющую просветительную роль и на Москве, а далее и в начальный период Петербурский. Правда, пагубное влияние латинства, сказавшееся таким обходным образом, постепенно изнутри преодолевалось, почему нет основания, в конечном счете, придавать ему какое-либо решающее значение. Но в начальный период приобретало оно уродливые формы, нередко получавшие применение и стойкое. Т. наз. схоластика, то есть чисто формальная манера мыслить и строить доказательства, увлекающаяся самой механикой логического и диалектического развития мысли, в ущерб существу ее, становится школой, всех захватывающей. Тем самым проникает в сознание и тот умственный мир, возрождением которого изначала и была схоластика, т.е. мир античной философии, и прежде всего, строй мысли аристотелевский.
С особенной силой обнаруживается искусственность и условность всего богословского знания, так строимого, в деле проповеди. Всецело подпадает она под воздействие трафаретов латинских. Руководством становится составленная известным проповедником эпохи Иоанникием Галятовским "Наука албо (или) способ сложения казаний (поученй)". Проповеднику предлагается взять тему из Св. Писания - то "фундамент". Сочиняя проповедь, надо различать "початок" (эксордиум), самое "повесть" (наррацио), т.е. основную часть проповеди, и конец (конклюзию). В "эксордиуме" различается "приступ", т.е. внешнее вступление, и "пропозиция", т.е. указание темы. "Конклюзия" кратко повторяет изложение и увещевает слушателей хранить слышанное в памяти. На вопрос о том, откуда заимствовать материал для проповеди, Галятовский говорит так: "читай Библию, творения отцов церкви, жития святых, историю и хроники, книги о зверях, птицах, гадах, рыбах, древах, травах, каменьях, водах. Вычитанное прилагай к своей речи. Искусству приложения научат проповедники нынешнего века". Последний совет связывает искусство проповеди с "риторикой", которая составляла, рядом с "гомилетикой", особый предмет преподавания.
Схема проповеди, сама по себе, как и способ приготовления к ней, заключают в себе советы разумные, но на все ложится мертвящая печать искусственности и условности. Вот образцы конкретных "уроков" духовного красноречия этого типа. Сретение. "Се лежит сей на падение и востание многих" - говорит о Спасителе Симеон. Это дает основание проповеднику уподобить Спасителя камню и начать говорить о всевозможных свойствах разных камней, приводя эти свойства в связь с темой о Спасителе. Например - магнит. Он "притягивает к себе железо: если бы кого-нибудь ранили пулею, которую нельзя было вынуть, или стрелою, острие которой осталось в теле, тогда извлекают то и другое прикладыванием магнита к ране. Так и Христос притягивает к себе грешных, названных в книге прор. Иеремии железом: "железо, вси растлени суть (VI, 28)" Был таким железом фараон, которого Бог карал разными казнями... Так и теперь карает он грешников войною, голодом, поветрием, саранчою и другими напастьми, дабы они покаялись и жили по заповедям". Успение. Текст: "Предста Царица одесную Тебе в ризах позлащенных..." Это дает повод начать речь о всевозможных нитях, из которых соткана одежда, - и каждая нить берется как символ отдельной добродетели.
Рекомендуется применение игры слов - это любил другой видный проповедник, Лазарь Баранович, который о св. Николае Мирликийском, напр., говорит: "упроси о мире, Мир Ликийских чудотворче! Сотвори наибольшее чудо, да в мире мир будет. Самое имя твое просит мира: ибо в мире весьма неполезно без мира".
Самая внешняя манера проповедника получает определенный отпечаток искусственности, иногда и нарочитой приподнятости. Это последнее дало повод петровскому "Духовному Регламенту" дать такое назидание: "Не надобно проповеднику шататься вельми, будто на судне веслом гребет; не надобно руками спляскивать, в бока упираться, подскакивать, смеяться, да не надобе и рыдать, но хотя бы и возмутился, надобе елико мощно, унимать слезы: все бо сия лишняя и не благообразна суть и слышателей возмущают". Впрочем, таким был лишь один уклон проповеди. Обычно она была холодно-риторической, казенной, выспренней, штампованной.
Отрицательные стороны возникшей в противовес униатству юго-западной православной культуры русской не должны затемнять положительной силы местного православия. Прежде всего, надо иметь в виду, что народная масса оставалась нетронутой, продолжая жить своей исконной строго-православной жизнью. Она нашла неожиданного выразителя ее настроений в писаниях с Афона одного русского инока Иоанна Вишенского. "Тебе, в Земле Польской живущему, всякого возраста и чина народу Русскому, Литовскому и Польскому, в разных сектах и верах пребывающему, сей глас в слух да достигнет" - так начиналось одно его послание, в котором он проклинал тех, кто предали Православие, польстившись на земные выгоды, и пламенно звал к исповедничеству истинной веры. Кн. Острожскому он же писал: "Потому дьявол против Славянского языка борьбу ведет такую, что язык этот плодоноснейший из всех языков и Богу любимейший, потому что без поганских хитростей и руководств, каковы грамматика, риторика, диалектика и прочие коварства, тщеславие диавольское, простым прилежным чтением, без всякого ухищрения к Богу приводит, простоту и смирение зиждет и Духа Святого подъемлет, в злоковарну же душу не внидет премудрость. Латинская злоковарная душа, ослепленная и насыщенная поганскими тщеславными и гордыми догматами, Божия премудрости, разума духовного, смирения, простоты и беззлобия вместить никак не может. Охраняйте детей своих, православные, от этой отравы..." Возражая епископам-униатам, жаловавшимся на то, что патриарх Иеремия в братствах простых людей поставил над епископами, тот же Иоанн Вишенский писал: "Как вы духовными, и не только духовными, но и верными называться можете, когда брата своего, в единой купели крещения верою и от единой матери благодати наравне с вами породившегося, подлейшим себя считаете? Пусть будет хлоп, сыромятник, седельник, портной, но вспомните, что брат вам равный во всем, ибо во едино триипостасное Божество крестился".
Писания русского монаха с Афона отвечали тому "простецкому" русско-православному умоначертанию, которое в городах породило спасительное движение братств, а в сельском населении держалось общенародной силой исповеднической, не находившей особых новых форм организационных. Но и поскольку, силою вещей, православное, самосознание стало, облекаться в одежду нарочитой образованности, оно, пусть в формах иногда православию чуждых, могло создавать ценности, высокие, вложившиеся в сокровищницу общерусского церковного просвещения. Поименуем нескольких виднейших стоятелей за веру того времени, литературно значительных. Леонтий Карпович, основатель Виленского Духова монастыря, еп., Владимирский и Брестский, был, прекрасно владевшим церковно-славянским языком, проповедником и обличителем унии (ум. в 1620г.). Стефан Зизаний, учитель Львовской братской школы и проповедник, был пламенным борцом против унии, не мало за то пострадавшим. Апологет православия, он был автором многочисленных сочинений, некоторые из коих переиздавались и в Москве. Захария Копыстенский, деятельный участник Киевского братства, с 1624 г. архимандрит Печерской лавры, был плодовитым писателем, обличителем папства и защитником истинной веры. Иов Борецкий, ученик, а потом учитель (греческого и латинского языков); львовского братского училища, священник, стал потом игуменом Михайловского монастыря и, наконец, митрополитом Киевским, заслужившим очень добрую славу (ум. в 1631 г.). Большую известность получил Мелетий Смотрицкий, составитель славянской грамматики, получившей широкое распространение. По началу боец против унии, он потом изменил православию. Сильвестр Коссов является ярким представителем православной учености, тесно слитой с польской и латинской образованностью. Учитель львовский, он кончил жизнь на посту, митрополита Киевского. Иннокентий Гизель был автором первой русской истории, до Ломоносова почитавшейся классической: "Синопсис".
В заключение нельзя не отметить одного человека, в те времена просиявшего в Юго-Западном крае, хотя и незаметен он остался и не на русском языке сочинения свои писал. Это - лютеранин Адам Зерникау (или Зерников), инженер по образованию, увлекшийся изучением вопроса об исхождении Св. Духа, изучивший этот вопрос в лучших библиотеках Запада, убедившийся в истинности православного учения и прибывший к Лазарю, архиеп. Черниговскому, чтобы присоединиться к Православию. Отказавшись от выгодного использования инженерных знаний, он постригся. В 1682 г. он закончил обширный труд "Об исхождении Св. Духа", исполненный, по словам Феофана Прокоповича, "невероятной и самой основательной учености". Архиеп. Филарет Гумилевский признает его образцовым - какого еще не было и на востоке. Написан он был на латинском языке и на нем издан в конце XVIII в. в Кенигсберге. В греческом переводе издан, тогда же примерно, в Петербурге. Скончался в Батуринском мон. в бытность там игуменом св. Димитрия (Ростовского): "преставися парижский учитель Адам Зерников".
XXVI. Царь Алексей Михайлович. Общая характеристика его личности. "Урядник Сокольничьего Пути", как памятника, показательный для "установки сознания" эпохи. Личность самого Царя, как она проглядывает сквозь этот памятник. Переписка Царя, как основной материал для суждения об его личности, и как человека, и как писателя. Переписка с митр. Никоном о последних днях жизни и о кончине патр. Иосифа. Другие обращики - письма к кн. Ромодановскому, к Ордыну-Нащокину, к кн. Одоевскому. Описание прибытия в Москву мощей митр. Филиппа. Что еще вышло из под пера Царя?
Царь Алексей Михайлович, вошедший в историю и в сознание народное с умилительным именем Тишайшего, воспринят был с редким единодушием русской исторической наукой и изящной литературой, как, истинное воплощение лучших сторон московской жизни, как своего рода - "идеальный тип" до-петровского человека. Оправдывая вполне характеристику "Тишайшего", Царь, вместе с тем, способен был проявить, и решимость, и твердость, и настойчивость в проведении мероприятий, диктуемых его царской совестью. Много общего можно найти в его характере с нашим последним Царем, - несравненно больше, чем с Царем Феодором, с коим его нередко сопоставляли. История литературы, обычно и привычно, не останавливается на личности Тишайшего Царя, упуская из вида, что он заслуживает пристального внимания и в этом плане, - не меньшего, может быть, чем Грозный. У него, как и у Грозного, нет специальных "литературных" произведений, но все, что выходило из-под его пера или получало окраску его личности, как редактора, свидетельствует о замечательном литературном даровании. Блистательное выражение получило оно в его переписке. Особое место занимает один своеобразный документ, с полным правом помещенный Буслаевым в его Хрестоматии литературных памятников: "Урядник Сокольничья Пути", т.е. церемониал соколиной охоты, являвшейся любимой забавой Царя. Составлен этот "Урядник" под непосредственным надзором и редакцией Царя. Приведем вступительную его часть. Редко в чем с такой наглядностью запечатлен бытовой облик Московской Руси и где так выразительно формулирована ее "установка сознания".
"Государь, царь и великий князь, Алексий Михайлович, всея Великия, и Малыя, и Белыя России самодержец, указал быть новому сему образцу и чину, для чести и повышения его государевы красныя и славныя птичьи охоты, сокольничьяго чина".
"И по его государеву указу никакой бы вещи без благочиния и без устроения уряженого и удивительного (т. е. способного своей красотой вызывать восхищение) не было; и чтобы всякой вещи честь и чин, и образец писанием предложен был, по тому: хотя мала вещь, а будет по чину честна, мерна, стройна, благочинна; никто же зазрит, никто же похулит, всякий похвалит, всякий прославит и удивится, что и малой вещи честь и чин и образец положен по мере., А честь и чин и образец всякой вещи, большой и малой, учинен по тому: честь укрепляет и утверждает крепость; урядство же уставляет и объявляет красоту и удивление; стройство же уставляет красоту и удивление; стройство же предлагает дело: без чести же малится и не славится ум; без чина же всякая вещь не утвердится и не укрепится; безстройство же теряет дело и возставляет безделье. Всякий же читателю, почитай, уразумевай, и узнавай, нас, слагателя, похваляй, а не осуждай".
"Что всякой вещи потреба? Меряние, сличие (т. е. сопоставление), составление, укрепление, по том в ней, или около нея, благочиние, устроение, уряжение. Всякая же вещь без доброй меры и иных вышеписанных вещей бездельна есть, и не может составиться и укрепиться".
"Паче же, почитайте сию книгу красныя и славныя охоты, прилежные и премудрые охотники, да многия вещи добрыя и разумныя узрите и разумийете. Аще с разумом прочтете, найдете всякого утешного добра; аще же ни, наследите всякого неутешного зла".
"Молю и прошу вас, премудрых, доброродных и доброхвальных охотников, насмотритеся всякого добра: вначале благочиния, славочестия, устроения, уряжения Сокольничья чина начальным людям, и птицам, и рядовым по чину же; потом на поле утешайтеся и наслаждайтеся сердечным утешением во время. И да утешатся сердца ваша, и да пременятся, и не опечалятся мысли ваши от скорбей и печалей ваших".
"И зело потеха сия полевая утешает сердца печалныя и забавляет веселием радостным, и веселит охотников сия птичья добыча. Безмерно славна и хвальна кречатья добыча. Удивительна же и утешительна и челига кречатья добыча. Угодительна же и потешна дермлиговая перелазка и добыча. Красносмотрителен же и радостен высокого сокола лет. Премудра же челига соколья добыча и лет. Добровидна же концова добыча и лет. По сих доброутешна и приветлива правленых (т.е. выученных) ястребов и челигов (самцов) ястребьих ловля; к водам рыщение, ко птицам же доступание. Начало же добычи и всякой ловле - разсуждения охотников временам и порам; разделение же птицам в добычах. Достоверному (т.е. умудренному) охотнику несть в добыче и в ловле разсуждения временам и порам: всегда время и погодье в поле".
"Будите охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою, зело потешно и угодно, и весело, да не одолеют вас кручины и печали всякия. Избирайте дни, ездите часто, напускайте, добывайте, нелениво и безскучно, да не забудут птицы премудрую и красную свою добычу".
"О, славные мои советники, и достоверные и премудрые охотники! радуйтеся и веселитеся, утешайтеся и наслаждайтеся сердцами своими, добрым и веселым утешением сим в предыдущия (т.е. будущие) лета".
"Прилог книжный, или свой: сия притча душевне и телесне: правды же и суда, и милостивыя любве, и ратного строя николи же незабывайте; делу время и потехе час".
Этот последний абзац написан рукою Царя. От себя, или из книг, но на пользу и душе и телу приводит Царь притчу, напоминающую о том, что так любовно устрояемая им потешная охота не должна никак идти в ущерб основному содержанию жизни: правде, суду, милостивой любви и ратному делу - все в свое время. Но и то, что заполняет досуги, должно быть чинным и протекать в том размеренном, проникавшем всю московскую жизнь, благообразии, которое учитывало место каждого в общем ладе.
Приведем характерный отрывок и из переписки Царя - обстоятельное письмо митрополиту Новгородскому Никону, где Царь описывает кончину патриарха Иосифа, место которого скоро должен был занять близкий цареву сердцу Никон. В понедельник шестой недели великого поста патриарх "заболел лихорадкою, да трясла его ходячи по дням, а к вербному воскресению и полегчело, да пришел утин да грыжа, на злую силу ездил на осляти; а кручиноват добре был, в ходу никто не мог угодить, на всех кручинится; да и не служил сам, велел Казанскому да властем; а за столом весел был таков, сказывают, что не ведает, где дется. Да на страстной неделе посылал я в понедельник и во вторник о спасении спрашивать, и он государь сам выходил да сказывал: "есть де легче; прямая де лихорадка, и знобит и в жар великой приводит"; да во вторник ездил отпевать Ивана Григорьевича сына Плещеева жену, а отпевал да на злую силу, весь де черн в лице; мне приехавши сказывали, кто был на погребенье том, гораздо де болен Патриарх, а в среду ту ни у заутрени, ни у обедни не был, а я того не ведал, что он гораздо болен, да послал я Василья Бутурлина о спасении его великого святителя спросить, а его де едва вывели, а говорит де хорошо. И прииде мне в вечеру помышление тое же среды, что пойтить к нему мне навестить его, а другое мне помышление прииде, что завтра де побываешь; и Божиим изволением первое то помышление гораздо почало понуждать итить к нему, и благословяся у отца своего духовного, пошел к нему тоеж среды в вечеру, и пришел к нежу за час до вечера, и дожидался его с час государя в крестовой, и вывели его едва ко мне, и идет мимо меня благословлять Василья Бутурлина, и Василей молвит ему: "Государь де стоит"; и он, смотря на меня, спрашивает: "а где де Государь", и я ему известил: "пред тобою святителем стою"; и он посмотря молвил: "поди, Государь, к благословению", да и руку мне дал поцеловать, да велел посадить себя на лавке, а сел по левую руку у меня, а по правую не сел, а сажал, да не сел; а вышел, знать, в самом злом знобу, как почало его знобить, а он и вышел ко мне..." Описывается далее обмен словами по поводу болезни, слово в слово. "И посидя немного, я встал и его поднял, и так его начало знобить, не смог и Достойно проговорить. Славу проговорил с отпуском насилу". Царь его просит не провожать. "И он мне жалует говорит: "ино су я тебя и в другоред благословлю", и я молвил: "пожалуй же, государь великий святитель, благослови и третицею"; и он пожаловал и в третий благословил, да как благословит и руку даст целовать и в херувим; и я благословясь да поклонился в землю ему и поцеловал в ногу, и он, смотря на меня, благословляет и прощает..." Обстоятельно описывается далее, как произошла кончина Святителя, как забота была о том, чтобы не умер он без исповеди и причастия - точный пред нами отчет. Все шло очень трудно, так как умирающий был без памяти. Соборовать стали его, и вот видит царь, как умирающий стал "жаться к стене", "почал пристально и быстро смотреть, и я узнал, что он видение видит; не упомню, где я читал: перед разлучением души от тела видит человек вся добрая своя, добрые и злые дела... и я молвил отцу своему духовному: "видит отец наш некакое духовное видение"...
Что-то страшное видел умирающий, закрывался, кричал и плакал. Царь не мог дольше оставаться, пошел в палаты свои. Весть о смерти пришла во время службы; "вместо Херувимской первой стих Вечере Твоей тайне петь, а он государь в тот час преставился осмого часа в полы; и пропели первой стих, и прибежал келарь Спасской и сказал мне: патриарха де государя не стало; а в ту пору ударили в царь-колокол трикраты и на нас такой ужас и страх нашел, едва петь стали и то со слезами, а в соборе певчие и власти все со страху и ужасу ноги подломились, потому что кто преставился, да к таким дням великим кого мы грешные отбыли: яко овцы без пастуха не ведают, где деться, так то мы ныне грешные не ведаем где главы подклонити, понеже прежняго отца и пастыря отстали, а нового не имеем". После литургии Царь спешит. "Отпевши обедню, пришел к нему свету, а он государь уже преставися, лежит как есть жив, а борода расчесана лежит как есть у живого, а сам немерно хорош..." Вечером Царь пошел опять уже с женою и сестрами "ко гробу знаменаться с отцом нашим Иосифом Патриархом проститися и прощение получить". В дальнейшем Царь с замечательною выразительностью описывает свои молитвенные посещения останков Патриарха. Дает он и подробнейший отчет митр. Никону в том распределении имущества, которое он лично делал, как душеприказчик Патриарха - в мельчайших подробностях.
Большое разнообразие являют письма. С грозным обличением обращается Царь к кн. Ромодановскому, своекорыстно нарушившему долг военачальника. "Врагу креста Христова и новому Ахитофелу" - таким обращением начинается письмо. "И ты дело Божие и наше государство потерял, потеряет тебя самого Господь Бог, жена и детки твои узрят такия же слезы, как те плачут сироты напрасно побитые; и ты сам треокаянный и безславный ненавистник рода христианского, для того, что людей не послал, и наш верный изменник и самого истинного сатаны сын и друг диаволов, впадешь в бездну преисподнюю, из нея же никто не возвращался... И буде ты желаешь впредь от Бога милости и благословения и не похочешь идти в бездну без покаяния и в нашем государевом жаловании быть по-прежнему и тебе-б, оставя всякое упрямство, учинить по сему нашему указу, послать к стольнику Змееву тотчс полк рейтар да полк драгунов, дав им денежное жалование". Мог и утешать в скорби Царь. Ордыну-Нащокину пишет он по поводу дезертирства его сына: "Бьешь челом нам, чтобы тебя переменить: и ты от которого обычая такое челобитье предлагаешь? Мню, что от безмерныя печали. Обезчестен ли бысть? Но к славе, яже ради терпения на небесех лежащей, взирай... А что будто и прямь сын твой изменил, и мы, великий государь, его измену поставили ни во что, и конечно ведаем, что кроме твоея воли сотворил, и тебе злую печаль, а себе вечное поползновение учинил... А тому мы, великий государь, не подивляемся, что сын твой сплутал: знатно то, что с малодушия то учинил... а нашего государского не токмо гневу на тебя к ведомой плутости сына твоего, ни слова нет... Упование нам Бог, а прибежище наше Христос, а покровитель есть Дух Святый".
Трогательно оповещает он кн. Одоевского о смерти его сына который "лежал огневою три недели безо дву дней": как он видел его пред самой болезнью, и тот подарил царю лучшего коня, жеребца темносера. "Не лошадь мне дорога, пишет Царь, всего лучши нелицемерная служба, и послушание, и радость их ко мне, что они радовалися мне всем сердцем". Пишет Царь, как он отпускал его уже с головной болью - "а болезнь та ево почала разжигать да и объявилася огненная". "И тебе боярину нашему и слуге и детем твоим через меру не скорбеть, а нельзя что не поскорбеть и не прослезиться, и прослезиться надобно, да в меру... Не оскорбляйся, Бог сыну твоему помощник..." Обширное письмо, всячески утешающее отца, кончается еще особой припиской Царя под исподом грамоты: "Князь Никита Иванович! не оскорбляйся, токмо уповай на Бога и на нас будь надежен".
Можно было бы найти много нарочито-красочных оттенков эпистолярного стиля Царя. Историк Платонов, например, указывает на присущее Царю чувство красоты, проявляющееся в письме к Одоевскому с описанием прибытия св. мощей св. Филиппа в Москву. Замечательно письмо, которое вез митр. Никон ко гробу Святителя. "Молю тебя и желаю пришествия твоего сюда, чтоб разрешить согрешения прадеда нашего царя Иоанна, совершенное против тебя неразсудно завистию и несдержанием ярости. Хотя я и не повинен в досаждении твоем, однако гроб прадеда постоянно убеждает меня и в жалость приводит, ибо вследствие того изгнания и до сего времени царствующий град лишается твоей святительской паствы. Потому преклоняю сан свой царский за прадеда моего, против тебя согрешившего, да, оставивши ему согрешение его своим к нам пришествием, да упразднится поношение, которое лежит на нем за твое изгнание, пусть все уверятся, то ты помирился с ним: он раскаялся тогда в своем грехе, и за эта покаяние и по нашему прошению приди к нам св. владыка!" Так всенародным покаянием покрывалась великая вина Царства перед Церковью...
Царь любил читать. Соловьев говорит, что он "прочел все, что только можно было тогда прочесть на славянском и русском языках". Любил он писать и писать. Он готовил описание своих походов. Выходили из под его пера стихи. Но лучшим памятником его литературного дарования надо признать его яркие и сильные письма.
XXVII. Век Царя Алексия Михайловича. Общение с Западом, характерное для допетровской Москвы. Что новое являет собою век Тишайшего? Можно ли говорить о полной закрытости России от Запада применительно к правящему отбору? Отчужденность от Востока. Арсений Суханов: как он говорил грекам? Три фронта общения с внешним миром Руси непосредственно перед Петром: православный Восток, европейский Запад и Русский Запад. Катастрофа раскола. Можно ли говорить о целостности и нетронутости России ко времени Петра?
При всей своей обособленности от Западного мира, Московская Русь не была лишена непосредственного соприкосновения с ним. Рождали его войны, оставляя след длительный в образе полонян-ников, которые, сливались ли они, как это почти всегда бывало, с народом, или не сливались, но неизменно нечто "свое" привносили. И в мирное время ратное дело силою вещей вело нас на Запад, в поисках там не только показательных уроков, но и учителей, способных обогатить отечественный опыт, а, то и просто наемников, предназначенных войти в русскую рать, как отдельные части. Учиться и многому иному готова была Русь, а для этого прибегала к услугам "хитрецов" западноевропейских, будь то в области ремесел и искусств, будь то в деле здравоохранения или даже приобретения общего знания. Не последнее место занимает торговля. Если нашего купца ведет она за границу, то и заграничного влечет к нам. Заморская торговля иногда достигает такой меры, что видит себя в опасности русское купечество от привилегий, на которые притязает западный купец. Воздействие всей этой массы временно и вольно наезжавших иностранцев касается почти исключительно Москвы. Но даже и тут заботу систематическую проявляют власти, чтобы не становилась слишком тесной связь иностранцев с населением. Запреты возникают принятия на службу себе иностранцами русских православных людей. Не говорим уже об изоляции их местожительства (Немецкая слобода). Растет все же связь неудержимо, и трудно даже установить меру ее, так иногда прикрыто совершается она, проникая иногда в самые глубины русской жизни. Так, рассмотрение архива той своеобразной "академии художеств", которая, под главенством боярина Хитрово, была учреждена при дворе Царя Алексия Михайловича, неожиданно обнаружило наличие там, под чисто русскими кличками, разного племени иностранцев! Именно век Тишайшего, при всей глубокой преданности Царя вере отцов, оказался тем временем, когда восприятие западной культуры, в разных формах и по разным направлениям, уже не только претерпевалось по нужде, а становилось привлекательным. Делалось оно и предметом поощрения сверху и даже, в некоторых отношениях, носило следы принуждения.
Последнее, однако, можно сказать не применительно к Западу непосредственно, а поскольку текла к нам чужая инославная культура в образе наших же православных соотечественников, получивших западную выучку. Крепко, как мы знаем, в них оседала она на русском западе, отстоявшем свою веру лишь ценой культурного сближения со своими совратителями. Было бы поэтому непростительным упрощением перспективы, если бы мы Московскую Русь, примыкающую к эпохе Петра, стали рассматривать - не в ее основном, так сказать массовом, составе, а в ее культурной верхушке, - как некий монолит исконной патриархальности, всецело пронизанной духом отеческого Православия. Осложняется вопрос еще и тем, что воздействие культурное, идущее с православного востока, воспринималось ревностными представителями нашего отеческого "массива", нашего истового Православия, как нечто заведомо отравленное. Арсений Суханов, лучший представитель русской православной образованности, специально посланный на православный восток для изыскания образцов, по которым могло бы совершаться исправление книг, заявлял: "и папа не глава церкви, и греки не источник, а если и были источник, то ныне он пересох". Грекам он говорил: "вы и сами страдаете от жажды, как же вам напоить весь свет из своего источника?" Что же говорить о рядовых представителях русского церковничества? Если отдавать себе ясный отчет в такой установке сознания русского массива даже в отношении к православному востоку, то век "Тишайшего", к которому надо присоединить и позднейший короткий отрезок, отделяющий его кончину от воцарения Петра, есть время никак не длящегося отчуждения от внешнего мира, а, напротив того, судьбоносной встречи русского общества с ним. Катастрофический вид могла принимать эта встреча, поскольку речь идет о Православном Востоке. Идиллически-поверхностной была она, поскольку речь идет о непосредственном общении с Западом. Многосмысленно-соблазнительнои надо признать ее, поскольку речь идет об опосредствованном русским западом общении с латинством. Если так понимать эту эпоху, то она в своем, как "эманципационном", так и "реакционном" значении не уступит времени Петра, а в известных отношениях даже превосходит ее. Ибо поверхностным нельзя не признать непосредственное воздействие на русский народ реформ Петра по сравнению с глубиной раскола, порожденного реформами патр. Никона. Тут клин был забит непоправимый, в самые недра народной массы. Здесь не создавались лишь условия для возникновения будущего духовного раскола, как то было с реформами Петра, а обнаруживался наличный раскол исконный, пусть неумелыми действиями обостренный, но не ими рожденный, в своей сущности. Надо ясно отдавать себе отчет в том, что то испытание огнем, которое готовила России "западническая" реформа Петра, встречено было ею не в исходной ее целостности, а уже по претерпении другого испытания огнем, опалившего самое духовное лоно России и в некий глубокий тыл оттеснившего наиболее стойкий церковно-православный быт, который, вообще, на всем протяжении Имперского нашего бытия служил неизменно неким спасительным балластом, отяготившим Россию в ее новом бурном плавании в общении все более тесным с Западом.
ХХVІIІ. Западное влияние светское. Переводная литература. Ее преимущественно светски-развлекательный характер, даже когда она извлекается из литературы религиозной. "Великое Зерцало". "Римские деяния". Рыцарские повести. Повесть о Бове королевиче. "Фацеции" и "жарты". Апофегматы. Театр. Какие "действа" знала Русь? Пещное действо, как единственное в точном смысле "действо". Возникновение подлинного театра в царском дворце. Магистр Грегори. "Артаксерксово действо" или иначе "Комедия о Эсфири". Первый спектакль в 1672 г. Юдифь. Юрий Гивнер. Общая характеристика театрального репертуара. Что от него осталось? Школьные комедии.
Тут на первом месте надо поставить переводную литературу, в значительной мере просочившуюся к нам чрез Польшу. Даже в тех случаях, когда она носила характер официально-религиозный, она может быть рассматриваема с некоторым правом, как светская, ибо интерес к ней был, как к чтению "развлекательному" по преимуществу. Это надо сказать о т. н. "Великом Зерцале", относящемся к латинской житийной литературе, но в переводе совершенно лишенном специфических особенностей подлинника. Огромной популярности достигла повесть об Удоне, изображающая судьбу одного грешного епископа. Светским характером обладали "Римские деяния" - повести исторического свойства. Нарочито светский характер носят т. н. "рыцарские повести", освоен- ные русской переводной литературой и частично ставшие русским оригинальным фольклором, в переработанном виде. На первом месте тут надо поставить повесть о Бове королевиче - французская легенда, в итальянской переделке попавшая к адриатическим славянам, а оттуда чрез Сербию к нам! Сохранились во множестве списки ее еще до-петровские. Позднее популярность ее только росла, выдержав свыше 200 лубочных изданий. Постепенно и Бова и все его окружение так обрусели и оправославились, что иногда повествование приобретает законченный облик русского народного сказа, с заключительным былинным величанием: "И Бове слава не минетца отныне и до века". Вошли в обиход и многие иные аналогичные повести. С целью забавы, не всегда скромной, стали переводятся т.н. "фацеции" (по латински) или "жарты" (по-польски) - т.е. смехотворные повести. Вошли в обиход также некоторые басни и т. н. "апофегматы", как именовались нравоучительные анекдоты из жизни знаменитых людей.
Особо стоит театр, который впервые в те времена, правда, только в отношении Двора и ему близких, стал, в своей чисто-светской природе, частью русской жизни. Россия и раньше знала и полюбила некоторые "действа", совершавшиеся в храме. Древнейшим было "пещное действо", изображавшее ввержение в пещь огненную трех отроков. Особенное значение приобрело "шествие на осляти", в котором в Москве принимали участие Царь и Патриарх. Известно еще было "действо Страшного Суда". Эти благочестивые торжества совершались не только в Москве, но и по другим городам с XVI века. Сохранились описания этих торжеств западными посетителями. Шествие на осляти приобрело значение всенародного торжества, имевшего огромный духовно-нравственный смысл, раскрывавшей русское своеобразие, особо благодатное, взаимоотношения Царя и Церкви. Действо Страшного Суда имело значение только всенародного показа образа Страшного Суда. "Действом" в собственном смысле слова было только пещное действо, содержание которого сохранилось во всей подробности. Совершалось оно с участием "халдеев" и трех отроков. Вполне театральный характер имели другие действа, - т. н. "школьные мистерии", пришедшие к нам из Польши. О них будет дальше речь. Но и тут религиозное начало господствует.
Подлинный "театр" возник во дворце. Это было делом лютеранского пастора магистра И. Г. Грегори, саксонца. Ему повелено было собрать в Москве "детей разных чинов служилых и торговых иноземцев, всего 64 человека" и разучить "Артаксерксово действо", или, иначе, "Комедию о Эсфири". Первый спектакль состоялся в октябре 1672 г. Затем пошли "Юдифь", "Малая прохладная комедия об Иосифе", "Жалостная комедия об Адаме и Еве", "Баязет и Тамерлан". Имелись и вполне светские комедии из английского репертуара, тогда ходячего, с участием шута и с грубыми, как комическими, так и трагическими эффектами. Эти пьесы не ставились во дворе, но привычка к этому жанру иностранных режиссеров придавала в какой-то мере всем постановкам и характер "потешный". Сохранились из всего репертуара полностью лишь две пьесы: "Юдифь" и "Комедия о Тамерлане и Баязете". При Грегори репертуар выдерживался в более строгих тонах, но, когда, со смертью его, дело перешло в руки Юрия Гивнера, ветхозаветные темы начали сменяться мифологическими.
Чтобы дать некоторое представление об этом театре, скажем несколько слов о пьесе "Юдифь". Огромная эта пьеса (действие длилось до 10 часов!), из семи "действий" и 29 "сеней", т.е. сцен, да еще и с "между сениями", передает библейский сюжет, перемежая его сценами трагизма и комизма. Видное место было уделено т. наз. "дурацким персонам" - обжорам, пьяницам, хвастунам, трусам, т.е. шутовским персонам, обязанным смешить. Эти эпизоды не упраздняли, однако, тяжеловесной серьезности пьесы, переведенной, с большой примесью славянского языка, с немецкого переводчиками Посольского приказа. Со смертью Царя театр заглох, просуществовав 4 года. Ставились пьесы в селе Преображенском в спешно выстроенной большой деревянной "комедийной хоромине". О размере сцены можно судить по тому, что на декорацию неба пошло 500 аршин.
XXIX. Влияние Киева. Греко-латинская школа, учрежденная патр. Филаретом при Чудовом монастыре. Новое училище боярина Ртищева при Андреевском монастыре. Откуда взять учителей? Роль Киева. Арсений Сатановский и Епифаний Славинецкий. Учеба и справа. Симеон Полоцкий: школьные драмы; комедии; вирши; латинская ересь.
В 1633 г. патр. Филарет учредил первое высшее училище при Чудовом монастыре - греко-латинскую школу. Заведование ею возложено было на ученого монаха Арсения Глухого, "справщика", достаточно образованного.
В 1649 г. близкий Тишайшему боярин Ртищев основывает новое училище при Андреевском монастыре. Откуда взять учителей? Естественно взор обращается к Киеву, где, как мы знаем, возник рассадник православного просвещения. Киев, силою вещей, становится во главе и московского просвещения. Преемник Петра Могилы, по просьбе Царя, присылает двух ученых монахов: Арсения Сатановского и Епифания Славинецкого. Киевская ученость возглавляет и учебу и справу. В области литературной особое, можно сказать исключительное, значение приобретает другой монах, несколько позже прибывший из Киева в Москву (1663 г.), Симеон Полоцкий, ставший наставником детей Царя. Обладая незаурядными дарованиями и исключительной плодовитостью, он в своем лице явил целое литературное движение. Он был и проповедник, собравши свои проповеди в двух обширных томах под заглавием; "Обед душевный" и "Вечеря душевная". Был он и обличителем раскола, выпустив сочинение под наименованием "Жезл правления". Был он и педагогом, будучи поставлен во главе школы, чисто латинского типа, которая успела подготовить только один выпуск, но потом возобновилась, под руководством ученика Симеона, Сильвестра Медведева, в Заиконоспасском монастыре. Но главное, в плане литературном, значение имеет деятельность Симеона, как драматурга и поэта: школьная комедия и вирши связаны с его именем.
Школьные драмы были педагогическим приемом, способствующим религиозно-нравственному воспитанию учащихся, силами которых они и представлялись. Имелся, однако, в них обычно не только церковный, но и мифологический элемент, помогавший олицетворять добродетели и пороки. Состояла драма из пролога, самой фабулы, заключавшей от 3 до 5 действий, и эпилога. В каждом акте было до 9 сцен. Между актами допускались развлекательные сценки - т. наз. интерлюдии, или, в переводе, "междувброшенные игралища". В 70-х годах Симеон Полоцкий написал две комедии: "О Навуходоносоре-царе, о теле злате и о трех отроцех, в пещи не сожженных" и "Комедию притчи о блудном сыне". Особенный успех имела последняя, сначала расходившаяся в списках, а в 1685 г. напечатанная, с иллюстрациями. Комедия носила злободневно-нравоучительный характер. Младший сын уходит, чтобы обогатиться опытом:
"Что стяжу в дому? Чему научуся?
Лучше в странствии умом обогачуся,
Юньших от мене отци посылают
В чюждыя страны, потом ся не кают".
Но на, воле увлекается юноша разгульной жизнью... По покаянном возвращении и по отцовском прощении, подводится всему нравоучительный итог: "Юным се образ старейших слушати, - На младый разум свой не уповати..." Старейшим же надо молодых прощать, следуя заповедям Божиим.
Стихами написаны комедии - т. наз. "виршами" ("верша", т.е. латинский "версус", стих) - монотонной силлабической версификацией с неизменным ударением на предпоследнем слоге. Уже в скором будущем назовется подобное рифмование, у иных входившее в привычку, "мало потребною вещью". Но по началу принимались эти вирши с восторгом. Симеон Полоцкий писал ими всю жизнь, на самые разные темы, объединив все это свое творчество, к концу своих дней, в сборнике "Рифмологион". Заключал в себе 30 т. строк. Другой сборник, "Вертоград многоцветный", который включал в себя 1246 мелких стихотворений, распределенных по рубрикам: подобия, образы, присловия, толкования, эпитафии и т. д. Переложил стихами он и псалтирь - "Рифмотворная Псалтирь", со стихотворным переложением месяцеслова. Из учеников по стихотворчеству Симеона Полоцкого известны Сильвестр Медведев и Карион Истомин, справщики Печатного двора, ученые монахи.
Польско-латинское влияние проявлялось, конечно, не только в такой, относительно безобидной, форме. Проскальзывало многое иное, вызывавшее естественную настороженность московского общества, которая переходила порою в прямую враждебность, огульную, по отношению к самой культуре, с латинским языком связанной. Не лишена была серьезного основания подобная настороженность: ведь, прямая ересь готова была пустить корни в Москве! В полемической (против раскольников) книге Симеона Полоцкого "Жезл правления" (1666 г.) было высказано, без всяких обиняков, латинское мнение о времени пресуществления св. Дров, противоречащее учению Православной Церкви, но утвердившееся в Киеве. Оно было опрокинуто только решительным противодействием Москвы. Представители греческой учености, каковыми были Епифаний Славинецкий и бр. Лихуды, обличили эту ересь. Между Епифанием и Симеоном Полоцким происходили прения при патр. Питириме. Позднее шли диспуты между учеником Симеона, С. Медведевым, и бр. Лихудами. Не без больших усилий восторжествовало Православие.
XXX. Взаимоотношение с греками. Общая характеристика латинской образованности. Кто выступал на стороне греческой образованности? Основание греческого училища. Имело ли оно успех? Почему не победило направление греческое? Учреждение в 1687 г. новой "славяно-греко-латинской академии". Примитивность русского церковного сознания в его отвращенности от образования вообще. Опасность гордыни невежества. Проблема "справы", как задача, не разрешимая вне обращения к образованности. Путь должен был вести непременно к грекам - так естественно рождалось направление, нашедшее яркое воплощение в патр. Никоне.
Церковная образованность, как мы видели, шла к нам, силой вещей, через наш запад, где она была обряжена уже в одеяние латинское. То была веками сложившаяся система, восходящая, чрез средневековую схоластику, к античной образованности. "Тривиум", т.е. троица, состоящая из грамматики, диалектики и риторики. Тут же - "квадривиум", т.е. четверица, состоящая из арифметики, геометрии, астрономии и музыки. А над всем этим - философия, царица наук. Так было в античном мире. В христианстве сама философия стала лишь преддверием к богословию. "Квадривиум" отмер. Все остальные науки слились в стройный организм латинской богословской школы, которая шла и к нам с нашего запада, где образовывались кадры так вышколенных церковно-научных работников. Не все, правда, были латинизованы. Имелись и исключения. Известный нам уже Епифаний Славинецкий остался убежденным сторонником греческой образованности. Внося к нам некоторые новые навыки (он, в частности, обновил вышедшую у нас из обихода живую проповедь, как естественную принадлежность богослужения). Опытный справщик, он составил два словаря - греко-славяно-латинский и богословско-филологический для уразумения затруднительных мест св. Писания. Он явился и защитником оппозиции латинству, пропагандирующей организацию в Москве школы греческого типа, в чем, естественно, встретил горячую поддержку со стороны Константинопольского патриарха. Появление, позднейшее, братьев Лихудов было результатом этого движения, которое сумело открыть греческое училище при типографии, - в противовес училищу "латинскому", заиконоспасскому, "грамоте славянского учения и латыни" посвященному. Показательно, что в школе греческой было учеников в десять раз больше, чем в латинской (их было до 200). Законно было устремление к греческому просвещению, но шансы обеих тенденций были не равны: на одной стороне была стройная система и сплоченные кадры, ею вышколенные, а на другой - пусть и общее устремление, но лишь отдельные люди, вдохновленные этим устремлением. Поэтому, формально одержав победу, греческое направление вынуждено было сдаться, практически приняв и для себя, в какой-то мере, систему латинскую. Это выразилось в слиянии обоих училищ в 1687 г. в новообразованной "славяно-греко-латинской Академии". Но главное, что обращало Русь к грекам, было не образование, как таковое. Как ни важна была эта задача пред лицом нашего невежества, глубокого и широкого, невежество это никак не мешало делу обыденного благочестия. Только в вопросах сколько-нибудь сложных и спорных обнаруживалось вся безпомощность русского церковного общества. Вообще же, на вопрос о знании философии, русский человек приучен был отвечать спокойным и уверенным, даже самодовольным, отрицанием. Мотивы этого отрицания прекрасно передавались следующей ходячей формулой: "еллинских борзостей не текох, ни риторских астроном не читах, ни с мудрыми философы в беседе не бывах, учусь книгам благодатного закона, аще бы можно моя грешная душа от грех очистити". Эта установка сознания отвечала самой природе русского благочестия, смиреннодеятельного. Но поскольку она принимала характер самоутверждения, сознательного, намеренного, с отвержением более глубокого проникновения в смысл всего того, на чем держалось благочестие, возникала опасность своеобразной гордыни невежества, которая и легла в основу нашего раскола старообрядчества. Осознав себя носителем Православия в мире, который, в своей западной части ушел в ересь латинства, а в своей восточной части, давшей нам истинную веру, стал жертвой агарян, русский церковный народ подвергался естественному соблазну переоценки своего значения, делая свое, привычное ему, благочестие как бы высшим арбитром истинности, с исключением самой возможности критического подхода к тем или иным элементам его. А между тем вопрос висел над русской церковностью издавна важности первостепенной, требовавший именно критического подхода к самой основе церковной жизни: к тем книгам, на которых основывается вера. Точно ли передает их содержание тот текст, который дается в руки русского верующего человека? Не произошло ли искажения в процессе переписки? Не создалось ли такое уже искажение, которое касается не просто отдельного места отдельной книги, а установившихся обычаев, сложившейся практики, общепринятого церковного обихода? Кто может быть здесь авторитетом? Естественно обращение к собратьям, обладающим должной подготовкой, научно-богословской. Мы знаем, каким, однако, жестоким трудностям подвергся Максим Грек. А между тем проблема церковной "справы" стояла, требуя разрешения, как то на Стоглавом Соборе было высказано устами Царя. Можно ли было решить этот вопрос одними своими, русскими, силами? Очевидно - нет! Оригиналы-то были ведь греческие! Путь вел к Византии, пусть и была она под властью агарян. Путь вел к согласованию решений в этой области со старшими сестрами-церквами, пусть и они все были, и несвободны, и безпомощны, и материально зависимы от могучей Москвы. Так рождалось направление жизни, которое и воплотил в себе патриарх Никон.
XXXI. Протопоп Аввакум. Огромное дарование литературное Аввакума, нашедшее выражение в его замечательном "Житии" - автобиографии. Личность Аввакума, как она вырисовывается из этого "жития". Основные черты его биографии начальной. Брак. Священство. Столкновения Аввакума-священника с "начальником". Бегство в Москву. Как его принимают? Восстановление в правах - с каким результатом? Отношение к Аввакуму Царя и его приближенных. Обвиняет ли его Царь и в дальнейших конфликтах? Реформа Никона. Как ее ощутил Аввакум? Опала. Ссылка. Как складывается там жизнь? Дальнейшая ссылка. Как там складываетея жизнь? Взаимоотношения с Пашковыми. Супруга Аввакума. Взаимоотношения Царя и Аввакума. Возвращение в Москву. Путь туда. Долго ли сдерживается Аввакум? Новая опала. Горесть Царя. Попытки сближения и примирения. Конечная судьба Аввакума.
Протест русского церковно-православного быта против всякого новшества, откуда бы оно ни шло и какой бы характер ни имело, протест в предельно-напряженной, ярко-непримиримой и, притом, литературно-блистательной, форме, воплотил в себе протопоп Аввакум. В истории литературы русской ему должно быть отведено особо-видное, совершенно исключительное, место, как автору не только множества (до 50) писаний, в виде челобитен, писем и документов полемического характера, но и единственного в своем роде, собственного своего "жития", исполненного огромной, и нравственной, и литературной силы. Изобразим основные этапы жизни этого замечательного человека, одновременно давая представление непосредственное и об этой его автобиографии.
"Рождение мое в нижегородских пределах, за Кудмою рекою, в с. Григорове. Отец ми бысть священник Петр, мати Мария, инока Марфа. Отец же мой прилежаще пития хмельного; мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учаше мя страху Божию. Аз же некогда видех у сосед скотину умершу и, той нощи возставши, пред образом плакався довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть; и с тех мест обыкох по вся нощи молитися. Потом мати моя овдовела и я осиротел молод, и от соплеменников во изгнании быхом. Изволила же мати моя меня женить. Аз же пресвятей Богородице молихся, да даст ми жену помощницу ко спасению. И в том же селе девица, сиротина-ж, безпрестанно обыкла ходити в церковь, имя ей Анастасия. Отец ея был купец Марко, богат гораздо и, егда умер, после его все истощилось. Она же в скудости живяше и моляшеся Богу, да сочетается за меня совокуплением брачным; и бысть по воле Божией тако. По сем мати моя отшед к Богу в подвизе велице. Аз же, от изгнания преселихся в ино место, рукоположен в диаконы 20 лет с годом и по дву летех в попы поставлен". Началась священническая жизнь Аввакума - в условиях старого, нетронутого никакими новшествами, патриархального быта. Вложился ли в него Аввакум? Нет. Конфликт идет за конфликтом - в резчайших формах и по всем направлениям. Стояние за правду, с той ревностью и в том виде, как то свойственно было темпераменту Аввакума, вызывало, в свою очередь реакцию бурную, самое описание которой вызывает у читателя оторопь. Тяжело было Аввакуму прежде всего с паствой. Еще в начале своей пастырской деятельности, когда паствы у него было много "сот с пять или шесть", такую досаду ощутил он, что "пришед в свою избу плакався пред образом Господним, яко и очи опухли, и молися прилежно, да отлучит мя Бог от детей духовных, понеже бремя тяжко, неудобь носимо. И падох на землю на лице своем рыдаше горьце, и забыхся лежа, невем, как плачу". И было тут видение ему - предвещавшее ему с его семьей большие скорби. И скоро, действительно, обрушились они на него. Некий начальник рассвирепел на него. Он и дома его бил, а когда Аввакум, избитый, пошел служить вечерню, то на пути опять его настиг. Чуть не убил он Аввакума из пищали, да та на его счастье не стреляла. Наконец, двор отнял - и хлеба на дорогу не дал. "И в то же время родился сын мой Прокопий, который сидит с материю в землю закопан. Аз же, взяв клюку, а мати некрещенного младенца, побрели, аможе Бог наставит и на пути крестили, якоже Филипп каженника древле. Егда же аз прибрел к Москве, к духовнику, протопопу Стефану и к Неронову протопопу Иоанну, они же обо мне царю возвестиша, и Государь меня начал с тех пор знати".
Аввакум был оценен Царем и его приближенными. Торжественно, особою "грамотою", восстанавливается он на прежнем месте. Но снова не уживается. "Пришли в село мое плясовые медведи с бубнами и с домрами, и я, грешник, по Христу ревнуя, изгнал их, и хари и бубны изломал на поле один у многих, и медведей двух великих отняв, одного ушиб, и паки ожил, а другого отпустил в поле". Как раз мимо ехал воевода Шереметев - жалобу ему принесли на попа. Шереметев призвал его на судно, на котором плыл, и разнес его. На беду сын у воеводы оказался "брадобритец". Ревнитель, узрев этот "блудоносный образ", отказался дать ему благословение. Разгневанный воевода чуть не сбросил попа в Волгу.
Не мог никак ужиться Аввакум на селе. Выгнал его народ. И опять "сволокся" он в Москву. Здесь он опять нашел защиту, признание, помощь. Его ставят в протопопы и назначают в Юрьевец Поволжский. Но и там - то же. Не прошло двух месяцев, как у протопопа уже острое столкновение со всеми - и с духовенством, и с народом. Едва удается воеводе спасти его от разъяренной толпы. Пушкарей приходится ставить около его дома. Ночью приходится бежать ему сам третей. Опять Аввакум в Москве - и опять встречает тут лишь высокую оценку и поддержку. В нем видят ревнителя истинного благочестия: царь упрекает Аввакума в том лишь, что он покинул паству...
Не шлют больше никуда ревнителя - в Москве остается он, в кругу близких царю. Приставляют его к делу книжной справы. С Никоном дружен в это время Аввакум. "По сем Никон, друг наш, привез из Соловков Филиппа митрополита", пишет Аввакум. Но вот начались реформы Никона - и все мгновенно переменилось! Изменил Никон, как известно, порядок поклонов молитвы Ефрема Сирина. "Мы же задумались, сошедшися между собою, видим, яко зима хощет быти, сердце озябло и ноги задрожали". Нашла, однако, тут коса на камень. Схвачен оказался Аввакум, бит, посажен на цепь: "сидел три дня, не ел, не пил, во тьме сидя, кланялся на цепи, не знаю, на восток, не знаю, на запад..." Всячески ублажали Аввакума, уговаривали. Вывели его, облегчили сидение... Ничего не добились. Повезли уже к соборной церкви "стричь" - едва царь умолил патриарха помиловать. Сослан оказался протопоп в Тобольск. "3000 верст, недель с тринадцать, волокли телегами и водою, и саньми половину пути". Но не в опале он в Тобольске. Никак! Его принимают с честью! Ему дается место при одной церкви. Снова тут скандал! Заступился протопоп за дьякона, защищает его от одного дьяка - да как! Посадил он дьяка на полу в церкви и "за церковный мятеж постегал ремнем нарочито-таки", приводя его к покаянию. Ответом было то, что друзья дьяка, в полночь, окружили избу, где жил протопоп, намереваясь утопить его. "Мучился я с месяц, от них бегаючи втай, иное в церкви ночую, иное в тюрьму просился - ино не пустят".
Стал, было, Аввакум и к новым порядкам привыкать. Но быстро спохватился - видение ему было! В результате - уже настоящая ссылка. Отправляют его в Даурию в полк к некоему Пашкову, который крепко его мучил, долгие годы. Впрочем, сам Аввакум так об этом писал: "Десять лет меня Пашков мучил, или я его, не знаю, Бог разберет". Двух сыновей потерял Аввакум. "Ох времени тому! у меня два сына маленьких умерли в нуждах тех, и с прочими скитающися по горам и острому камению, наги и босы, травою и корением перебивающеся, кое-как мучились. Мне под робят и под рухлядишко дали две клячи, а сам и протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится: скользко гораздо; в иную пору бредучи повалилась, а иной томный же человек на нее набрел, тут же повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: "Матушка государыня, прости!" а протопопица: "Что ты, батько, меня задавил!" Я пришел. На меня бедная пеняет, говоря: "Долго ли мука сия, протопоп, будет?" И я говорю: "Марковна! до самой смерти". Она, вздохня, отвечала: "Добро, Петрович; ино еще побредем".
Царь любил протопопа неуемного. Вероятно, тосковал не мало по нем. Между ними отношения были совсем особенные, исполненные взаимной нежности умилительно-трогательной. "Ты ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком; не уничижай его и в церкви, и в дому, и в пословицах", - вот в каком тоне писал протопоп царю. Вызвали, наконец, Аввакума обратно в Москву. Ехал он свободно. Когда приехал в русские города - видит "яко ничто же успевает". Молчать, или говорить? "Протопопица моя приступи ко мне со опрятством и рече ми: "Что, господине, опечалился еси?" Аз же рече подробну известих: "Жена! что сотворю? зима еретическая на дворе, говорить мне или молчать? связяли вы меня!" Она же мне говорит, поди, поди в церковь, Петрович! обличай блудню еретическую!" Так и продолжал он свой путь - "по всем городам и селам, во церквах и на торгах крича, проповедуя слово Божие и уча и обличая безбожную ересь". В Москве Никона уже не было. Царь и бояре встретили Аввакума "яко ангела Божия". С полгода мирен был протопоп. Потом "паки заворчал, написал царю многонько-таки, чтоб он старое благочестие взыскал и мати нашу общую, святую церковь, от ереси оборонил... С тех мест царь на меня кручиновать стал". Попал Аввакум снова в ссылку - в Мезень. Чрез полтора года его вернули. В Пафнутьевом монастыре умоляли: "Долго ли тебе мучить нас? соединись с нами, Аввакумушка! Я отрицался, что от бесов, а они лезут на глаза; сказку им тут с бранью большою написал". Тут уж кончилось плохо: "ввели меня в соборный храм и стригли (т.е. расстригли)... потом проклинали, а я их проклинал сопротив: зело было мне тяжко в обедню ту". Отвезли в Угрешский монастырь. "И царь приходил в монастырь, около темницы моея походил и, постонав, опять пошел из монастыря". Многажды убеждали протопопа - возили в Москву, пред патриархи вселенские. От царя неоднократно приходили посланцы, благословения спрашивали и умоляли, говорили "царевым глаголом": "пожаилуй-де, послушай меня, соединись со вселенскими теми, хотя не большим чем". Ответ был: "Аще я ж несмыслен, гораздо неученый человек, да то я знаю, что вся церковь от св. отцев преданная свята и непорочна суть; держу до смерти, яко же приях; не прелагаю предел вечных: до нас положено, лежи оно так во веки веков". Наконец, сослан был в Пустозерск. 14 апр. 1682, при царе Феодоре, сожжен был протопоп Аввакум в срубе "за великия на царский дом хулы".
XXXII. Исправление книг и реформа патр. Никона. Возникновение раскола. Чувствительность русского человека к книжной традиции и к преданию. Трудности, отсюда возникавшие при прежних попытках исправления книг. Новый пример архим. Дионисия. Попытки обращения к востоку. Арсений Суханов. Чем начались реформы патр. Никона? Б. патр. Константинопольский Афанасий, Собор 1654 г. Запрос патриарху Константинопольскому Паисию и его мудрый ответ. Собор 1655 г. с участием патриархов восточных. Принятие троеперстия. Раскол в полном действии.
Русское благочестие было очень чувствительно к нарушению традиции: все полученное от Церкви воспринималось с детской доверчивостью, как святое и нерушимое, и всякое изменение казалось. безчинством и вольномыслием. В летописи под 1476 г. читаем о "некоторых философах", которые начали петь "о Господи помилуй". Частица "о" летописцем воспринималась, как "философское" новшество! А между тем задача "справы" была насущной: описки, ошибки, извращения естественно множились, засоряя книги. Внедряясь в быт, они укореняли те или иные неправильности. С воцарением Романовых "справа" опять стала на очередь. Привлекли к ней архимандрита Троицко-Сергиевой Лавры Дионисия, человека безупречного. Полтора года сидел он с двумя сотрудниками над исправлением "Потребника". Буря поднялась. Из водосвятной молитвы убрали они вкравшееся туда лишнее слово, свидетельствовавшее о том, что вода освящается не только Духом Святым, но - "и огнем". Доносы пошли. Молва в народе: "еретики хотят вывести огонь из мира". Дошли до того, что унижениям подвергся преп. Дионисий пред толпами народа. Мало того. Собором запрещен был он в священстве! Лишь вмешательство возвратившегося из плена патр. Филарета реабилитировало святого, и он, как читаем в его житии, "от Царя прославлен бысть и отпущен в великую лавру с честию и дарами". То было в 1619 г. Запрашиваются относительно "огня" восточные патриархи, а тем временем печатается в требнике "и огнем" с указанием на полях: "быти сему оглаголанию до патриаршего указа". Приходит, наконец, в 1625 г. грамота патриархов восточных. Только тогда выбрасывается "и огнем". И так были неуверены церковные власти в правильности того, что ими в печатном виде выпускалось в свет, что в предисловии в последней напечатанной при патр. Иосифе книге "Кормчая" читаем: "Воззри, аще неленостен еси, обрящеши ли где праве списанную, без всякого порока в церквах святых книгу?.. Но вем, яко неудобь обрести возможеши".
На православный восток естественно обращался взор для установления истины. Знаем, что был послан туда Арсений Суханов. Сохранилось обстоятельное описание проделанного им путешествия: "Проскинитарий". Тут находим не только дневник путевой, не только описание святых мест, но и обзор богослужебных особенностей, автором замеченных, и обычаев церковных - без нарочитого то делается обличительного пафоса, но трезво-критически, с явным неодобрением кое-чего из замеченного.
Началом "реформ" патр. Никона можно считать 1653 г., когда разослана была "память", пред Великим Постом, вводившая новшество о поклонах при молитве Ефрема Сирина (4 земных и 12 поясных) и о троеперстном наложении крестного знамени. Показательно, что именно к этому времени относится пребывание в России б. патриарха константинопольского Афанасия, мужа святого, на обратном пути из Москвы скончавшегося в Лубнах, где и почивают его св. мощи. Он "зазирал" Никону о двуперстии, а также указывал на необходимость исправлений. Собрался в 1654 г. Собор, на котором патриархом поставлен был вопрос о необходимости уничтожать всякие новины. О перстосложении вопрос не подымался. Что касается поклонов - несогласие высказал еп. Павел. Единство было по вопросу о необходимости устранения несогласий, в обычаях и книгах, с церковной древностью, сохранившейся в церкви восточной. Еп. Павел подвергся жестоким карам. Вопрос его неповиновения, как и общий вопрос, были посланы на заключение к константинопольскому патриарху Паисию. Ответ его осуждал поступок еп. Павла, как осуждено было и сопротивление позднейшее Неронова и других: найдены тут были признаки ереси и раскола. Но по существу звал патриарх к осторожности. Испорченных и строптивых людей можно отлучать, как "бросающих подозрение на наших (т.е. греческих) святых". Но, сами по себе, отличия в чинопоследованиях - не так уж существенны. Не так уж существенно и самое перстосложение. Сопротивление отдельных лиц по этим вопросам предосудительно. Но вопросы, по своему существу, остаются маловажными, и разность в подобных случаях не должна приводить к разделению. Троеперстное знамение Патриарх, впрочем, признавал древним обыкновением.
Дальнейший этап - собор 1655-6 г. г., с участием патр. Макария антиохийского и Гавриила Сербского. Здесь принято было троеперстие. Идет своим ходом и исправление книг. Новая мера принимается: отобрание книг старых. Намечалось, было, примирение с Нероновым, на взаимных уступках. Размолвка Царя с Никоном, однако, окрыляет оппозицию. В 1665 г. Царь мог писать: "у нас весь церковный чин в несогласии, в церквах каждый служит по своему". Раскол - состоялся.
XXXIII. Раскол. Русский собор 1666 г. Суд над расколоучителями. Кары. Собор 1667 г. для суда над патриархом. Одобрены постановления русского собора о расколоучителях. Общая оценка раскола и мер против него принятых. Можно ли считать, что раскол был создан требовательностью излишней патр. Никона? В чем основной грех раскола? Попытка истолковать события концом мира. Хула на Церковь. Наставления протопопа Аввакума.
Падение патр. Никона не повело к торжеству раскола. В 1666 г., в ожидании восточных патриархов для суда над Никоном, собрался русский собор для суда над расколоучителями. В вину им вменялось не то, что употреблялись книги и блюлись обряды до-никоновские, а те, что хула изрыгалась на Церковь и ее служителей. Непокаявшихся предали отлучению и послали в заточение. Тут же собор составил "Наставление", излагавшее хулы раскольников на Церковь и призывавшее всех покоряться св. восточной Церкви, совершать службы по исправленным книгам и соблюдать обрядовые исправления. Едва завершились заседания собора, уже в 1667 г., как прибыли два восточных патриарха: Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский. С их участием состоялся собор, осудивший Никона. Далее собор одобрил состоявшиеся исправления, подтвердил то, что сказано было в "Наставлении", заповедал покоряться Церкви - и предал непокоряющихся анафеме.
Раскол прочно вошел в русскую жизнь. Оторвана оказалась от Церкви очень значительная часть русского народа. В чем же сущность раскола? Надо отдавать себе ясный отчет в двойственном содержании того умоначертания, которое привело к расколу. Пусть были проявлены излишний ригоризм и излишняя требовательность в отношении к некоторым явлениям старого церковного быта - не в этом сущность дела. Чтобы удовлетворить раскольников Церковь вообще должна была бы вообще отказаться от права вносить какие бы то ни было изменения и исправления. Другими словами: Церковь должна была бы капитулировать пред горделивым невежеством! Можно понять, как оправданную обстоятельствами реакцию, то отталкивание от образованности, которое было вызвано на Западе России походом против православия со стороны латинства. Известный нам афонский монах Вишенский противопоставлял латинским "хитростям" церковно-православный быт: вместо "лживой диалектики, учащей претворять белое в черное и черное в белое", он предлагал исключительно изучать часослов; вместо "хитроречивых силлогизмов и велеричивой реторики" проходить псалтырь; вместо философии, "научающей разумную мысль скитаться по воздуху" и "мерять аршином хвосты звезд", изучать октоих. Он предлагал обращаться непосредственно и исключительно к "деятельному" богословию - к евангелию и апостолу, "с толкованием простым и не хитрым". Эти советы могли быть полезны церковному народу, но они не могли быть приняты Церковью в ее целом. А именно этого и требовали от Церкви раскольники, проявляя притом воинственную сопротивляемость не только в отношении "латинства", но и в отношении православного востока. Выходило так, что все и везде, вне установившегося на Руси церковного быта, уже не-истинно. Все и везде погрязло в неправде. Только одна Русь, замкнувшись в своем, ей ставшим привычным, церковном быту, сохранила истинную веру. Это убеждение заострялось в отвержение всего кругом, как уже явно возникающего антихристова царства. Раскол подхлестывал свою воинственность признанием нашего века последним временем. Найден был для этого и буквенный повод: 1666 г. признан был годом, соответственным прорицанию апокалиптическому. Сатана связан на 1000 лет. Прибавим число 666. Остается еще 33 с половиною года, т. к. сатана был связан со дня сошествия Господа во ад. Так учил некий старец Авраамий. Вооруженные такими аргументами, раскольники действительно изрыгали самую страшную хулу на Церковь и соответственно определяли свое поведение. "Не подобает, говорили они, Православным христианам ни благословения от никониан приимати, ни службы, ни крещения, ни молитвы, ни в церкви с ними не молитися, ниже в дому; еретических книг не читати и пения еретического не слушати". Поскольку такой разрыв становился практически невозможным в силу требований власти, Аввакум давал такие наставления: "По нужде затащат в церковь, то ты молитвы Иисусовы воздыхая говори, а пения их не слушай, образу Спасову вместе не кланяйся, но когда они престанут от молитвы, тогда кланяйся". Если поп с крестом и водою придет в дом - "и в дому быв водою намочит и ты после вымети метлою, ребятам вели от него спрятаться, а сам с женою ходи тут и вином его пой, а сам говори: прости, недостойны ко кресту. Он кропит, а ты рожу то в угол вороти, или в мошну в те поры лезь, да деньги ему добывай, а жена за домашними делами поди, да говори ему... не время мне. Да как-нибудь что собаку отживете его. А хотя омочит водою бы твоя душа не хотела". А вот совет относительно хождения к исповеди: "Аще нужда привлечет на исповедь идти к никонианину, то ты ему сказки сказывай". Если кто причастится - на того епитимия, равно и на того, кто "хотя глумляся перекрестится тремя перстами". Что касается обоснования старой веры, то всякая аргументация отпадает: "Аз есмь ни ритор, дидаскальства и логофетства не искусен, простец человек и зело исполнен неведения", самодовольно говорил о себе Аввакум.
XXXIV. Григорий Котошихин. Биография автора сочинения "О России в царствовании Алексея Михайловича". Рукопись ее. В чем ценность памятника? Обращик ее текста - о царском воспитании. Содержание памятника. Можно ли признавать его объективным свидетельством о России эпохи царя Алексея Михайловича? Примеры пристрастных суждений.
Совершенно особое место занимает в истории русской словесности сочинение Григория Котошихина "О России в царствование Алексия Михайловича". Подьячий посольского приказа, не раз бывавший по делам службы заграницею, он бежал в Польшу, потом был в Пруссии, а жизнь кончил в Стокгольме, где, уже лютеранин, носил имя Ивана-Александра Селицкого. За убийство своего хозяина был по приговору казнен. Убийство произошло на любовной почве. Моральная его недоброкачественность обнаружилась в бытность его еще на русской службе. По заданию шведского правительства, он составил записку, которая должна была осведомить иностранцев о тех сторонах русской жизни, которые им были трудно доступны, а для Котошихина тайны не составляли. Рукопись находится в библиотеке г. Упсала, без заглавия. Переводы шведские были озаглавлены так: "О русском царстве и правлении". Записка является драгоценным памятником описательным, при всей своей заведомой пристрастности. Поучительна она и как обращик приказного стиля. Одаренность Котошихина вне сомнения. Приведем несколько отрывков из его сочинения: "О царском воспитании. А на воспитание царевича или царевны выбирают всяких чинов из жен жену добрую и чистую и млеком сладостну и здорову, и живет та жена у царицы в Верху (жилое царское помещение) на воспитание год, а как год отойдет, и ежели та жена дворянска роду, мужа ее пожалует царь на воеводство в город, или вотчину даст, а подьяческая и иного служивого чину, прибавят чести и дадут жалования немало, а посадского человека, и таким по тому ж дано будет жалование немалое, а тягла и податей на царя с мужа ее не емлют, по их живот. Да у тогож царевича или царевны бывает приставлена для досмотру мамка, боярыня честная, вдова старая, да нянька и иныя прислужницы. А как царевич будет лет пяти, и к нему приставят для бережения и научения боярина, честью великого, тиха и разумна, а к нему придадут товарища окольничьяго или думного человека; также из боярских детей выбирают в слуги и в стольники таких же младых, что и царевич. А как приспеет время учити того царевича грамоте и в учители выбирают учительных людей тихих и не бражников; а писать выбирают из Посольских подьячих; а иным языком, латинскому, греческому, немецкому и некоторым, кроме русского, научения в Российском государстве не бывает. И бывают царевичам и царевнам всякому свои хоромы и люди, кому их оберегати, особые. А до 15 лет и больше царевич, окроме тех людей, которые к нему уставлены, и окроме бояр и ближних людей видети никого не может (таковый бо обычай), а по 15 летех укажут его всем людем, как ходит с отцем своим в церковь и на потехи; а как уведают люди, что уж его объявили, и изо многих городов люди на дивовище ездят смотрити его нарочно. Царевичи же во младых детех и царевны, большия и меньшия, внегда случится им идти к церкви, и тогда около их во все стороны несут суконныя полы (т.е. заслоны), что люди зрети их не могут, также как и в церкви стоят люди видети их не могут, кроме церковников, а бывают в церкви завешаны тафтою; и в то время в церкви кроме бояр и ближних людей мало иные люди бывают. А как ездят молитися по монастырем, и тогда каптаны и колымаги их бывают закрыты тафтами ж. А учинены бывают царице и царевнам, для зимния езды, каптаны на санях избушками, обиты барахатом или сукном, по обе стороны двери с затворами слюдяными и с завесами тафтяными; а для летния езды колымаги сделаны на рыдванную стать, покрыты сукном же; входят в них по лестницам, а сделаны бывают на колесах просто, как и простая телега, а не так как бывают кареты висячия на ремнях; и те колымаги и каптаны бывают о двух оглоблях, а дышел не бывает, и лошадей в них запрягают по одной, а потом прибавливают и иныя лошади в припряжь".
"О житии бояр, и думных, и ближних и иных чинов людей. Бояре и ближние люди живут в домех своих, в каменных и деревянных, без великого устроения и призрения; и живут с женами своими и с детьми своими покоями. Да у них же больших, не у многих, бояр учинены на дворех своих церкви; а у которых церквей нет, и они большие и середних статей бояре, кото-рым повелено держати в домех своих попов, заутреню и часы и молебен и вечерню отправляют у себя в своих хоромех, а у обедни бывают в церквах, кто где прихож, или где похочет; а в домех у них своих, кроме церквей, обедни не бывает ни у кого; и дают они бояре и ближние люди попом своим жалование по сговору погодно и дается женатым людем попом месячный корм и ествы и питие, а вдовые попы едят с боярами своими вместе за столом, у кого что прилучилось". Мы привели эти отрывки, чтобы дать понятие о писательской манере автора. Все описание разделено на 13 глав. Первая, после короткого исторического вступления, говорит о придворной жизни (оттуда мы и привели большую выдержку). Вторая глава говорит о служилом дворянстве, боярстве, местничестве. Относительно Боярской Думы находим такое суждение, ставшее знаменитым: "иные бояре, брады свои уставя, ничего не отвещевают, потому что царь жалует многих в бояре не по разуму их, но по великой породе, и многие из них грамоте не ученые и не студерованные".
Три следующие главы посвящены предмету наиболее близкому автору: внешним сношениям России. Отзывается о своих соотечественниках Котошихин сурово: "Российского государства люди породою своею спесивы и необычайные ко всякому делу, понеже в государстве своем научения никакого доброго не имеют и не приемлют, кроме спесивства и безстыдства и ненависти и неправды". С еще большею резкостью говорит Котошихин о русской женщине. Приученная к затвору и неученая, она и "породным разумом простовата". Следующие три главы говорят об управлении государством, дальнейшие три о служилом дворянстве, купечестве и крестьянстве, 12-ая о торговле и последняя о семейном быте боярства (небольшой отрывок из нее дан выше). Особенно обстоятельно описаны обычаи брачные - в красках нарочито темных, с заключением таким: "Благоразумный читателю! Не удивляйся сему: истинная есть тому правда, что во всем свете нигде такова на девки обманства нет, яко в Московском государстве".
XXXV. Юрий Крижанич. Кто он был и как попал в Россию? Сложность его натуры и его отношения к действительности, в частности, к русской действительности. Что он ждал от России? Имела ли записка Крижанича реальное значение в ту эпоху?
Еще несравненно более резкую оценку русской действительности дает другой ее описатель, хорват Юрий Крижанич, католик-униат, ученый мечтатель, сумевший сочетать преданность униатству с воспаленным панславизмом. Предварительно ознакомившись с русским языком, он через Польшу проникает в Москву, имея три задачи пред собою: "во-первых, поднять славянский язык, написавши для него грамматику и лексикон, чтоб мы могли правильно говорить и писать, чтобы было у нас обилие речений, сколько нужно для выражения человеческих мыслей при общих народных делах; во-вторых, написать историю славян, в которой опровергнуть немецкие лжи и клеветы; в-третьих, обнаружить хитрости и обольщения, которыми чужие народы обманывают нас, славян". Попав в 1659 г. в Москву, Крижанич, при всем своем добром желании послужить Царю, в лице которого он видел могучую силу, способную быть проводником его мечтаний, не удержался там и уже в 1661 г. был отправлен в Тобольск: "быть ему там у Государевых дел, у каких пристойно". Там ему удалось выполнить первую из поставленных себе задач. Написано им было и обширное сочинение "Политичные думы", увидевшее свет под заглавием "Русское государство в половине XVIII века" лишь во второй половине XIX в.
Убийственную дает картину Крижанич русского общественного быта: бедность, косность, грязь, пьянство, трусость, забитость, произвол, безстыдство. Все это, однако, может быть изменено. "Да не скажет кто-либо, что нам, славянам, путь к знанию закрыт решением небес, как будто бы мы не могли и не должны были усваивать себе науки; и остальные народы не в один день и год, но мало-помалу учились от других: так и мы можем научиться, если захотим и постараемся. И теперь именно время учиться, потому что Бог возвысил на Руси государство славянское, какого прежде не бывало в нашем племени..." От кого же должно идти спасительное просвещение? От самодержавной власти: "повелением царским все можно исправить и завести все полезное". Широкими мазками набрасывает Крижанич программу преобразований - во многом близкую реформам Петра. Но одновременно обрушивается он и на греков-схизматиков. Трудно сказать, кого больше ненавидит он: немцев или греков. Параллель проводит он между ними, отбрасывая и тех и других. Обновленную Россию видит он в сфере Рима, хотя и мыслит Россию в образе водителницы всего славянства, как целостного культурного единства. "Чужебесие" претит ему, равно, как и "чужевластво" невыносимо для него. "В твоих руках, писал он царю, чудодейственный жезл Моисеев, посредством которого ты можешь творить дивные чудеса, в твоих руках самодержавие - совершенная покорность и послушание подданных". Мы видим в явлении Крижанича нечто духовно-родственное современному Восточному обряду, облеченное в пафос все-славянства и видящее мечту эту исполненной силою самодержавия. Только при царе Феодоре Алексеевиче возвращен был из ссылки Крижанич, в 1676 г. Не долго пробыв в Москве, он покинул пределы России. Является его сочинение лишь обращиком отвлеченного прожектерства, или оказало оно практическое воздействие на руководителей русской жизни? Об этом можно только гадать. Во всяком случае список творения Крижанича имелся "на верху государевом".
XXXVI. Общая характеристика духовного облика до-петровской Руси. Всецелостность овладения России Христианством. Своеобразие под этим углом зрения Руси по сравнению с Византией: суждения Гилярова-Платонова и Хомякова. Младенческая простота русского православного сознания, естественно устраняющая всякую пытливость. Естественное же отсюда восприятие совершенствования только в плане личного духовного роста. Превращение блага младенческой чистоты церковного сознания в зло гордыни невежества, поскольку предметом верности оказывается не Истина, а усвоенное извращение ее, с превращением отсюда свойств, способствующих спасению души, в препятствия тому. Общее равенство, вытекающее из первенства в сознании всех задачи спасения души: духовный же рост лишь повышает смирение. Отрицательное определение православной русскости, как отсутствие ценностей, способных соперничать с делом спасения души, устремленным к святости, откуда и возникновение определения Исторической России, как Святой Руси.
В заключение остановимся несколько на общей характеристики нашего отечества в том его духовном облике, какой ему дала многовековая история - ко времени Петровских реформ. Совершенно своеобразным было отношение к Вере, ставшее достоянием Русского народа. Соприкосновение наших предков с Христианством могло возникать еще в апостольские времена. Могло сказываться нарочитое благодетельное воздействие Крыма, в позднейшие времена, когда он стал своего рода цитаделью Православия и центром просвещения для громадных пространств: ведь во времена иконоборчества сюда стремились правоверные беженцы, превратившие Крым в подлинный рассадник истинной веры. Спасение Царьграда Влахернской Божией Матерью от наших предков возымело такое действие на нападавших, что патр. Фотий торжествующе провозглашал уже проникновение света Христианства в свирепую Русь. Были посланы первые миссионеры в Киев, и можно, с известным правом, говорить о тех временах, как о первом крещении Руси, памятником чего остался, как храм св. Николая (имя-то Аскольда при крещении), так и чтимая народом Аскольдова могила. При Олеге христианство могло распространяться только подспудно, но успехи его все же были таковы, что при Игоре Русь была уже частично православной: при заключении договора с греками Русь присягала, в православной своей части, в соборной церкви св. Илии! В княжение же Св. Ольги должно было в такой мере крепиться Христианство, что можно, с полным правом, говорить о втором крещении Руси. Все, это, однако, были еще начатки, пускавшие, конечно, глубокие корни, но не получавшие возможности расцвести полным цветом. То было делом Св. Владимира. Но надо помнить, что христианство на Руси было уже к тому времени бытовой реальностью. Арабские писатели ко времени IX века так писали о русских: " - они имеют многие города, также церкви, где навешивают колокола, в которые ударяют молотком, подобно тому, как у нас христиане ударяют деревянной колотушкой по доске". В. Ламанский свидетельствует, что на Руси были еще до Владимира "русские священники, дьяконы, псаломщики, вообще воспитанники и члены старой христианской общины, выросшие на славянском богословии и воспитанные "славянской грамотою".
Со св. Владимиром Христианство овладевает Русью - всецело. Гиляров-Платонов так характеризует это овладение: "Тихо, почти без сопротивления, приняла (русская) земля новые, необычные ей церковные учреждения. Жизнь не могла им ничего противопоставить, кроме предрассудков, тем менее способных к деятельному сопротивлению, чем менее они были сознаны и тем ближе к народному сознанию и чувству являлась вера, приносимая на родном языке. Народ не имел даже духовных понятий в языке, чтобы бороться с понятиями новыми. Вера, можно сказать, не столько у нас замещала старое, сколько восполняла отсутствовавшее. Скоро весь народ стал православным, и вместе с тем Православие стало проникать, как начало, вглубь народной жизни. Под влиянием его изменялись бытовые и гражданские отношения или, по крайней мере, теряли старый смысл и принимали новый; сама домашняя жизнь подчинялась новому началу, сообразуя распределение своего времени с порядком богослужебного дня... Младенчествовавшему народу осталось только вводить в сознание готовый смысл, чтобы освящать новые явления жизни и усвоять готовый устав для своей деятельности". Поучительно сопоставить с этими словами, сказанными о России одним из славянофилов младшего поколения, слова одного из основоположников славянофильства, Хомякова, о Византии, в ее отношении к Христианству: "Великий подвиг был совершен Константином. Духовное начало, способное возвратить жизнь государству, было торжественно признано. Но христианство не принесло своих плодов. Его последователи множились быстро, но едва ли не быстрее еще развратились. Теплая вера заменилась холодной привычкой или равнодушным подражанием чужому примеру: уши, закрытые для проповеди евангельской, открылись убеждению императорского голоса, и прежние христиане-мученики исчезли в толпе новых христиан-льстецов... Законы и гражданская жизнь остались равнодушными к перемене исповедания. Слово евангельское просветило совесть человека, но не коснулось совести гражданина". Хомяков причину гибели Византии и видит "в этом внутреннем разногласии человека христианского и государства, сохранившего все наследство идолопоклонства".
Эти две цитаты достаточно рельефно рисуют нам тот разительный контраст, который являют такие, казалось бы, духовно родственные национально-государственные образования, как Русь и Византия. Но мало того, что вера занимала совершенно иное место в душе русского и в душе византийца - самое существо веры было разного направления. Русскому человеку была не свойственна пытливость, что, надо думать, тоже в значительной мере определялось культурным младенчеством. То, что для тронутого культурой человека было трудным, а иногда и просто неосуществимым самоограничением, то совершенно естественно было присуще русскому человеку. Пронизан оказался русский человек аксиомой чистого Христианства! Тертуллиан говорил: "Мы не нуждаемся ни в любознательности после Иисуса Христа, ни в изысканиях после Евангелия. Веря им, мы не имеем надобности верить чему-либо иному, кроме этого! Ничего не знать противного правилу "веры" - значит все знать". Ту же мысль св. Иоанн Златоуст выражал так: "Исследование разоряет веру: кто исследует что-нибудь, тот еще не нашел; кто исследует, тот не может верить... Если бы сказанное нам происходило от людей, тогда следовало бы заниматься исследованием, но так как оно происходит от Бога, то нужно только благоговеть пред этим и верить. Если же не будем верить этому, то не будем убеждены и в том, что существует Бог". А вот как говорил наш отечественный богослов, Зиновий Отенский, ограждая от ереси русских людей, когда появилась и у нас эта нечисть: "Едино же Господне учение новое в Дусе Святем, свидетельствуемо силами и различными чудес дарованьми еже апостол сказует: древняя мимоидоша, се быша вся нова. Аще Господня нова быша, кая и еще нова ныне учения? Господню учению уже сущу, и како паки ныне новое учение? Во святых книгах нигде же не обретается нову учению божественному быти; яко едино свидетельствуемо учение Божие чюдесы в ветхом письмени, и едино же новое учение Христово, подаянием Духа Святого свидительствуемо, прореченное от всех святых пророк. Откуду же убо ныне учение и еще новое проповедуемо, ему же невозможно быти никогда же, даже и до скончания миру всему..."
Особенно точно отвечает умоначертанию русского православного человека учение Викентия Лиринского, который говорил так: "Разве невозможен никакой прогресс религиозный в Церкви Христовой? Пусть прогресс будет, и весьма большой. Кто будет таким ненавистником и врагом Божиим, чтобы помешать этому? Но надобно, чтобы это был, действительно, прогресс веры, а не изменение. К сущности предмета принадлежит возрастание его в самом себе; напротив того, изменение состоит в перемене этого предмета на другой. Итак, пусть возрастает и возрастает сильно - разум, знание, мудрость, каждого и всех, частного человека и всей Церкви, с возрастами и веками; но пусть все это остается в своей природе, в том же догмате, в том же смысле, в том же чувстве".
Это поучение раннего Отца Церкви отвечает основоположной двойственности русского сознания, всех в одну духовную семью сливающей, но одновременно внешние границы ставящей, нарушение коих способно воздвигнуть непроходимую стену между нами самими. Духовный рост, и каждого человека в отдельности, и всего русского целого вместе - вот что нас сливает воедино. И тут, как бы ни различались по своему общественному положению и по всем возможным внешним признакам люди - они имеют общий язык и они равны, свое взаимоотношение определяя только духовной своей качественностью, пред силой которой падают все "перегородки". И склоняется благоговейно предельно-высший пред этой силой, хотя бы она была присуща предельно-низшему. Но эта духовная сила должна себя являть в формах строжайшей консервативности, не покушаясь на изменение ничтожнейшей мелочи, в составе сложившегося церковного порядка закрепленной. Иначе могли возникать, уже в ущерб духовной качественности, разделения катастрофически-глубокие - и опять-таки совершенно пренебрегающая всеми формами общения, даже церковными! И это было проявлением младенчества - но уже в его столь же естественной невежественности. Величайшее благо, определившее высокое избранничество Русского народа, так могло оборачиваться в величайшее зло, способное обезценить приятую Истину.
Законен испуг пред "чужим", противоречащим святому "своему". Об этом так учил преп. Исаия: "Если кто начнет говорить тебе неполезные слова, то не преклонись выслушать его, чтобы не повредить душу твою. Не устыдись лица его, если он оскорбится этим. Не потерпи, чтобы он продолжал речь свою, скажи ему: "Душа моя не может выносить слов твоих! Перестань говорить об этом, умоляю тебя. Я не тверже первого человека, которого создал Бог руками Своими и который был обольщен беседой злой". Беги от душевредных слов, не желая слышать их. Смотри же, чтобы, убегая телом, не сохранить тайного желания знать, что намеревался сказать тебе начавший говорить неполезное. Беги бегством решительным, чтобы тотчас забыть и то, что успел выслушать. Если допустишь остаться чему-либо из слышанного, то демоны не преминут воспользоваться этим и нанести язву". Русский человек естественно оказывался проникнут именно таким умонастроением - и в этом была его сила. Но беда может оказаться безысходной, если такая направленность воли и духа раскроется, в своей неукротимой ничем силе, пред лицом исправления прокравшейся ошибки - пусть даже это исправление совершается высшей законной властью, от Бога поставленной, в симфоническом единстве Царя и Церкви. Смирение благоговейное пред лицом Богооткровенной Истины оказывается так превращенным - в гордыню невежества...
И так, и русский человек, каждый в отдельности, и русский народ, в его целостности, все время оказывались как бы на лезвии ножа, между спасением и гибелью. Налицо были все свойства, способствующие делу спасения. Готовность была безропотно все приять из рук Божиих, не сумняся. "Отъял Господь от нас силу, а недоумение и грозу и страх и трепет вложил в нас за грехи наши" - так летописец отзывался о Батыевом нашествии. "Бысть милость Божия над христианы, послан от Бога мор на люди", читаем мы в той же летописи (Новгородской). А вот как один обыкновенный благочестивый, достаточно книжный человек XVI века определял вообще окружавшую его действительность. "Слышал я некогда книгу о пленении Трои. В этой книге плетены многия похвалы Еллинам от Омира и Овидия. Только единой ради буйственной храбрости такой похвалы сподобились, что память о них не изгладилась в течение многих лет. Но хотя Геркул и храбр, однако в глубину нечестия погружался, и тварь паче Творца почитал. Также и Ахилл и Троянского царя Приама сыновья были еллины и, от еллинов похваляемы, сподобились такой прелестной славы. Коль паче мы должны похвалять и почитать святых и преблаженных великих наших деятелей, которые такую победу над врагами одержали и такую от Бога благодать прияли, что не только человеки, но и самые Ангелы их почитают и славят. Мы ли не будем о чудесах их проповедовать?"
Земля сливается тут с Небом! Но это не освобождает каждого из нас от тяготеющего над ним греха - почему и не возникает гордыни праведности! Что важно? Никифор Грек так говорил об этом: "Аще и есьмы таци (т.е. в "трупах греховных"!), но слово Божие, иже в нас, здраво есть и цело". Вот, значит, в чем подлинная сила наша: Слово Божие должно неизменно быть здраво и цело в нас! И тогда - будь спокоен и уверен! Не смущайся своим ничтожеством! "До Бога высоко, говорит простонародный ум, учил однажды митр. Филарет Московский. Да, высоко, для тебя, который низко мыслишь. В самом деле до Бога ни низко, ни высоко, ни близко, ни далеко, поелику Он везде сущ, и потому ближе к тебе, нежели твоя душа к твоему телу, только умей найти эту близость верою и молитвою. "Близ Господь всем призывающим Его, всем призывающим Его в истине" (Пс.144:18). Но я сего недостоин, скажет кто-либо. Так отвергай скорее все, что делает тебя недостойным, а между тем веруй и молись, и уповай на Бога". Это надо было говорить митр. Филарету Московскому своим современникам - этому не надо было учить ни московских русских людей, ни киевских, только что к Богу пришедших. Для русского человека понятным и естественным было то, о чем с такой силою возглашал Симеон Новый Богослов: "Чудо неизъяснимое! Текут слезы вещественные из очей вещественных и омывают душу невещественную от скверн греховных: падают на землю, но низвергают демонов и освобождают душу от невидимых уз греха! О, слезы! вы, источаясь от действия божественного просвещения, отверзаете самое небо и низводите божественное утешение".
Подобные слезы на Руси могли столь же легко течь и в царственных палатах и в последней хижине безсловесного раба - делая всех равными и позволяя Царю находить высшее утешение в том, чтобы в величайший праздник лично самому послужить нищим за трапезой в открывшемся гостеприимно для них царском дворце...
Какой вывод можно сделать из всего сказанного? Тот, что русский человек, так сказать, естественно, натурально, обыденно, запросто следовал заветам святых отцов, обращаемым к подвижникам. "Знание следует за верою, а не предшествует ей, учил Кирилл Александрийский, по сказанному: аще не уверите, ниже има-те разумети (Ис.7:9). Простая и непытливая вера т. о. составляет собою как бы основание, на котором, уже после, созидается познание, мало-помалу приводящее нас в меру возраста Христова и так же в мужа совершенного и духовного". "Для чего унываешь, человек, взывал Кирилл Иерусалимский по поводу тайны предвечного рождения Сына Отцом, если не знаешь, чего не знают и небеса. И не небеса только не знают сего рождения, но не знает и все ангельское естество... И дивился я всегда пытливости дерзновенных, из мнимого благоговения впадающих в нечестие... Почему ты доведываешься о том, чего и Дух Святый не начертал в Писаниях? Не зная написанного, пытливо доведываешься о ненаписанном. Много вопросов в Божественных писаниях, не постигаем и написанного - к чему же доведываться о ненаписанном? Достаточно для нас знать, что Бог родил единого Сына... Не стыдись сознаться в незнании, потому что не знаешь вместе с ангелами... Что Бог имеет Сына, веруй сему, а как имеет не допытывайся узнать, потому что, доискиваясь сего, не найдешь".
Обращение к русскому человеку с такими внушениями было бы безпредметным: таким уже было его самосознание. Духовная качественность у нас определялась исключительно личным совершенствованием. Прост ли был русский человек, был ли он максимально богословски подвинут - богословия для него, как самостоятельной, независимой, самодовлеющей, отвлеченной сферы знания, не существовало. Он познавал Истину исключительно в плане личного спасения, почему и трактаты богословские у нас всегда имели назначение прикладное - в этом именно плане и только в нем.
Надо распространить это утверждение и на всю сферу того, что покрывается понятием "культуры": Русь не знала "культуры", как самодовлеющей сферы жизни. И это в самом широчайшем плане; даже политики, как таковой, Русь не знала! Она свое поведение всяческое определяла по принципам житейского обихода, основанного на началах религиозно-нравственных. В этом и было своеобразие Руси по сравнению со всем человечеством. Спасение души определяло все. Все остальное имело условный, относительный характер, ничто не могло притязать на абсолютную ценность. Мы и на нашем предмете могли констатировать, что "литературы", как таковой, до-петровская Русь и представить себе не могла. То же можно сказать об искусстве, о науке, о гражданском обиходе. Самостоятельной ценности не имела самая государственность, не имело самое национальное сознание! Все носило служебный характер в отношении основного, единственно-абсолютного: спасения души!
Это самосознание, русскому человеку присущее, и делало наше отечество в представлении, как самих русских, так и присматривающихся к ним иностранцев, "Святой Русью". Русскость, в сознании русских, отожествлялась с Православием. Чтобы стать "русским", достаточно было приладившемуся чужаку стать "православным". Чтобы перестать быть "своему" русским - достаточно было ему перестать быть "православным". Все были грешниками, но перед всеми стоял единственный идеал совершенства: святость, что вытекало из христианского сознания, всеми всецело усвоенного. Вот почему с полным правом мог утвердиться за Исторической Россией эпитет "святости". Этим определился и характер письменности того времени, словесности, книжности: все, как мы видели, имело своим центром - Церковь.
|
|
|